Все любовники мира похожи: они случайно влюбляются; они видятся, и привязаны друг к другу чертами их лиц; они будто озаряются друг другом через страстное предпочтение, сравнимое с безрассудством; они подтверждают реальность иллюзий; моментально они переделывают ложь в правду.
И в этот момент я услышал несколько откровенно вырвавшихся у них слов:
«Ты для меня, ты принадлежишь мне. Я тобой владею, я тебя беру…
— Да, я для тебя!..»
Вот любовь вся целиком, вот она около меня, та, которая бросается мне в лицо наподобие фимиама, с её возвратно-поступательными движениями, запахом жара жизни, и которая выполняет свой тяжёлый труд доведения до слабоумия и бесплодия.
*
Диалог возобновляется, более тихо, более спокойно, и я слышу, как если бы обращались ко мне.
Сначала с трепетом, почти как во сне, произносится одна фраза:
«Я обожаю наши ночи, я не люблю наши дни.»
И разговор продолжается, с медленным монотонным перечислением доводов, рассеянно, с удовлетворённым убаюкиванием — с иногда смешивающимися и бесформенными словами, ибо два рта сближены, как пара губ:
«Днём всё рассеивается, теряется. Именно ночью нам можно по-настоящему проявить себя.
— Ах! — сказал другой голос, — мне хотелось бы, чтобы мы любили друг друга днём.
— Это будет, возможно… Позже, ах! позже.»
Слова резонируют в длительном и отдалённом эхе.
Потом тот же голос говорит:
«До скорого свидания…
— Боже мой!» — восклицает другой, с трепещущей надеждой.
Я уже слышал подобную жалобу; она настолько одинаковая, будто на земле имелось мало поводов для жалоб: «Я же так хотела светлой участи!» — пожаловалась женщина, нарушающая супружескую верность.
Потом фразами, начало которых я плохо слышу и которые у меня не соединяются одна с другой, они говорят о залитых солнцем грабовых аллеях, о парках с чёрными газонами, о больших золотых аллеях и о больших изогнутых водоёмах, таких искрящихся и сияющих в полдень, что невозможно больше на них смотреть, как на солнце.
Погружённые во тьму, сами являющиеся тенями, они несут свет; они думают о дневном свете, они берут его для себя, и это своего рода памятник синеве и лету, исходящий из них.
И чем больше они говорят о солнце, тем сильнее их голос понижается и стихает.
После более значительной и полной нежности тишины я услышал:
«Если бы тебе можно было представить, насколько тебя красит любовь, как тебя озаряет твоя улыбка!»
Всё остальное уходит на второй план, выделяется только эта улыбка.
Затем мелодия их мечты меняет образы без изменения света. Они упоминают о салонах, о зеркалах и о гирляндах из ламп… Они упоминают о ночных праздниках на податливой воде, полной лодок и цветных шаров, — красных, синих, зелёных, — сравнимых с женскими зонтиками под палящим солнцем в парке.
