А потом она садилась за шатилинский комп. Саня придумал в апреле еще одну опцию – детские фотокниги в стихах, – заказов прибавилось раза в три. И теперь, чтобы все их успеть «сработать», как говорил Сергиевич, светового дня уже не хватало.
«Наша маленькая Глаша в этот день была всех краше: с белым бантом, в синей юбке, сизокрылая голубка, счастье папы, счастье мамы, и подарок самый-самый нашей Глаше мы вручили – в маленьком автомобиле катит Глашка, жмет педали! Открывать за далью дали мы желаем нашей Глаше… Ну и быть всегда всех краше! Папа Владик, мама Лена. Любим необыкновенно!»
Ближе к ночи начинало казаться, что слова, проникая друг в друга, образуют дорожки наподобие греческого орнамента: в воздухе, в голове, на тюле, на потолке, а если совсем не спалось – на разгорающемся над лесом рассвете, и было страшно сойти с ума, но зато остальное уже не имело значения. И, механически гугля «Юлий Юльевич Кан болен | умер», обмирала только на миг, но в целом скорее не верила, что такое возможно.
Письма Лизе писал теперь только папа, одно патетичней другого: «Кто мог подумать, Цап? Но я был обязан! Старый дурак и Гапон, вот честное слово. Никогда себя не прощу!» И на следующий день: «Общая картина оказалась еще трагичней, чем я думал: случилось избиение мирных и безоружных. Людей догоняли, били, хватали не только на Болотной, но также в переулках и подворотнях. Ни у кого нет сомнений, я говорил со многими: была дана установка на устрашение. Осознанно, впритык к инаугурации – я обязан был это предвидеть. Хотя бы почувствовать, а я в это время ловил на фотик оттенки Которского залива! Воистину, Цапелька, воистину: Счастье – это глухая ночная река, по которой плывем мы, пока не утонем…»
А ведь папа еще не знал, что по Сергиевичу на Болотной погуляли дубинкой, втиснули в автозак, три часа возили по городу (все ОВД в этот вечер оказались забитыми под завязку), на ночь заперли в обезьяннике. В шесть утра растрясли и подсунули протокол. А у него болело все тело, дико хотелось домой, и он подписал: и что сорвал с полицейского шлем, и что при задержании оказывал сопротивление… Когда он жил еще в Тихорецке, его бывший тесть был заместителем межрайонного прокурора, и у Сани, наверно, на уровне ощущений осталось: как ни сглупи, а все поправимо. Но когда приехал домой и перетер случившееся с Кирюхой, с которым вместе снимал квартиру, вместе учился в полиграфическом техникуме, вместе приехал в Москву, – в мозгу прояснилось. И Саня понесся в травмпункт, чтобы снять побои и этой бумажкой прикрыться. А Лиза сначала подумала, чтобы подать на них в суд – все-таки избиение, а также унижение и попрание. Но Сергиевич жил в своей системе координат. В ней, кроме снятых побоев, на человека работала респектабельность, пусть только видимость респектабельности – и первым делом Саня апгрейдил себя, начав с вип-реплики Rolex, затем – их сайт, бездумно расширив ассортимент, а в том, что касалось Лизы, и безответственно («фотокниги скорби, поминальные плачи по черновику заказчика» – это вот что такое?). Офис перенес из замкадья на «Рижскую», из семидесяти метров перебрался в двадцать, но все равно влез в долги. Взял на договор двух вгиковских третьекурсников, Витю и Вадю, платил им немного и сдельно, но прикупил под них дорогущей аппаратуры – и этим еще долг удвоил. А зарплату себе и Лизе на треть сократил: мы обязаны вкладываться в развитие! Но спрос сейчас с Сергиевича был никакой. Дни шли, а он только и мог, что заливать в свой рабочий комп из Ютуба новые терабайты на Болотной отснятого материала и исследовать их буквально по кадрам – в поисках доказательств своей невиновности. Как будто картинка способна запечатлеть, что ты не срывал с полицейского шлем, не бросал в них пластиковые бутылки, не переворачивал туалетных кабинок, не тащил металлических ограждений, чтобы защитить себя и других.
