— Эта что тут за экстремизм? — раздался сзади зычный голос, и над Черемушкиным навис здоровенный детина с физиономией неандертальца. — Попрошу, господа товарищи, выйти вон, от вас шум, гам и воляпюк.
Все вокруг внезапно зашаталось, Черемушкину на голову обрушилось что-то тяжелое и твердое, в шее хрустнуло, и свет в глазах померк. Очнулся он уже на свежем воздухе, на жесткой, ребристой лавке. Кстати, он не лежал, а сидел, голова гудела, на темечке имела место большая весьма болезненная шишка, шея ныла, руки-ноги, вроде, были целы. Рядом устроился Мортимер, который искоса наблюдал за сопящим озабоченным своим здоровьем Черемушкиным.
— Давно хотел спросить, — сказал Черемушкин. — Вы случаем не негр?
— С чего бы вдруг? — откликнулся Мортимер.
— Ну, нет, так нет, тогда объясните, что случилось. Почему эта горилла меня оглоушила? Почему не вас?
— Горилла — это поэт-лирик Язвицкий, тончайшей субстанции, э-э, человек, — ответил Мортимер. — Нет, это не Язвицкий тебя оглоушил, просто я счел нужным аннулировать макет. В смысле дом Грибоедова.
— Макет? — ужаснулся Черемушкин. — Вот так просто, вместе с людьми?
Мортимер вздохнул и поучающее, нудно заговорил:
— Всякая информационная система может дать сбой, что мы в этом случае делаем? Мы перезагружаем систему. Это не означает, что мы насильники, убийцы или мародеры. Вон он, твой Дом Трудолюбия, обитель пекарей от литературы. За твоей спиной.
Черемушкин обернулся и увидел, что чернолицый Мортимер не врет: вот же он, метрах в тридцати от скамейки, с горящими окнами первого этажа и темными — второго. Пока молчаливый, но нет, вот уже нарастает знакомый гвалт, а на крыльцо выходит обезьяноподобный с длинными, до колен, ручищами поэт-лирик Язвицкий и бдительно всматривается в их сторону…
На этом бредовый, похожий на правду сон прекратился, но до утра поспать не удалось. Где-то в два ночи в дверь постучали, негромко, но настойчиво. Приволокся Дергунов. Был он уныл, шмыгал носом и бегал глазами.
— Рассказывай, — велел Черемушкин, надевая домашние портки. Теперь уже не поваляешься.
— Я раб твой, — заявил Дергунов, бухаясь перед ним на колени. — Ни работать, ни спать не могу, всё мысль гложет, как бы Василию услужить. Как гвоздь в голову вбили.
— Э-э, брат, — сказал Черемушкин, поднимая его. — Эк тебя на объекте-то пообломало. Где же ты весь день шлялся? Никак не мог дозвониться. Чай, кофе, что будешь?
— Чай, пожалуй, — ответил Дергунов, усаживаясь за стол, — Я тебе отвечу так, о Василий. Утром я шлялся на работу, но там всё муторно, начальник требует отчет, а я не могу. Хочу написать по порядку, как было: про толпу, про Иеремию, про Берца, и никак. Разучился. Вот так вот элементарно разучился писать, — он взъерошил волосы и угрожающе засопел. — Ну куда это, нафиг, годится, что в банальной командировке напрочь теряешь свои профессиональные навыки?
