Присев на краешек — ходьба, видимо, утомила его, — он достал пачку папирос.
— Закурим, Нестор! — строгая почтительность на его лице вдруг сменилась разудалой усмешкой. — И воскурим, как говорится, фимиам древнейшей из наук — Истории! Еще люди не помышляли о письменности, больше того — они еще не умели говорить, но они уже знали Историю, — они помнили вчерашний день!
Мартын входил в свою стихию. Еще студентом он как-то высказал мысль, что история — это отнюдь не застывший, подобно вулканической лаве, а вечно горючий материал.
— Вот камень. Я сижу на нем. Может, так же сидел на нем Самозванец, ожидая Марину Мнишек. Ты ведь знаешь, здесь лет четыреста назад жили князья Вишневецкие. И вал, и руины замка, и ров, которым был обведен замок, — все это можно еще разглядеть и теперь в колхозном саду…
Да, мне было известно и раньше о князьях Вишневецких, владевших когда-то этими землями, но вот о Камне любви и пребывании здесь Лжедмитрия слышать не доводилось. А ведь возможно, что беглый чернец из Чудова монастыря, прежде чем добраться до хором польских королей, прошел и через дворню Вишневецкого…
После небольшой дискуссии о происхождении камня, которая велась уже по дороге, мы зашли в квартиру Мартына. Пока я рассматривал какую-то книгу, на столе появился графин с вишневой настойкой, огурцы, помидоры и прочая снедь, собранная на скорую руку. Мы сели и выпили по чарке за встречу, за доброе здоровье. Закусили, и я вновь, чтобы раззадорить Мартына, завел разговор о камне.
— Хорошо, — сказал он, — если ты так равнодушен к старине, если тебя не очень-то волнуют народные предания, я расскажу историю новейшего времени…
Глубоко затянувшись и окутав себя облаком дыма, мой друг продолжал:
— Здесь, в этой самой школе, где я теперь преподаю, работала до войны учительницей немецкого языка Люцина Залевская. Что это была за дивчина! Мы, молодые учителя, заброшенные в своих глухих деревеньках, с нетерпением ждали конца четвертей, чтобы, приехав на конференцию, увидеть ее, поговорить с ней, заполучить хотя бы одну ее улыбку…
— Скажи, — прервал я Мартына, — Лесей ее не звали?
— Нет, ее имя Люцина. Я не помню, чтобы кто-либо называл ее иначе. Но, — мой друг лукаво подмигнул, — может, для тебя она сделала исключение и назвалась Лесей, поскольку в те годы был ты парень что надо? Если хочешь, перемена имен в молодости — обычное дело. Ну да ладно! Так вот, когда я ушел на войну, она оставалась здесь. Выходя с группой солдат из окружения, пробираясь к своим, я встретился с партизанами. Встретился и остался с ними. Где ни воевать — лишь бы только была возможность бить врага смертным боем! У нас таких возможностей хватало, хотя и самим часто приходилось глядеть в лицо гибели. Особенно ожесточился на нас штурмбанфюрер Кольвиц, командир эсэсовского батальона. Да только ли против нас! На каждую нашу вылазку он отвечал жесточайшими репрессиями против мирного населения. Естественно, палач и убийца неповинных людей был приговорен нашим штабом к уничтожению. Должно быть, он это чувствовал, — никогда и нигде Кольвиц не появлялся один, всегда за ним шествовала охрана из двух-трех эсэсовцев. Если же выезжал куда-либо — поднимал с собой чуть ли не целую роту. Ну, не буду говорить о том, как возненавидел я Люцину, когда узнал, что она состоит на службе у фашистов. Возненавидел до определенного дня и часа, когда мне было поручено тайно передать ей некую кадушечку с медом. Ненависть уступила место восхищению ее выдержкой, ее отчаянной отвагой.
