Начало легенды | страница 15
— У меня больная мать. Она лежит в тифу. Нельзя ли, чтобы ее посмотрел врач?..
Рядышком, в двух-трех шагах, стояла и говорила Ганя, а я не мог подняться, чтобы увидеть и поблагодарить ее!.. После второго ранения и контузии у меня что-то случилось с речью, она стала невнятной, еле слышимой. Впервые за три года войны я заплакал от своего бессилия.
Ганю направили в другую палатку, а я долго пытался вспомнить что-то очень важное, но оно никак не давалось мне, ускользало бесследно.
Через час или раньше Ганя пришла снова.
— Вот рецепт, — услышал я знакомый голос, — мне нужно получить лекарство.
— Для кого? — спросила сестра.
— Для Натальи Роговой. Я приходила к вам давеча. Это рецепт вашего врача…
Рогова! Вот оно то, что ускользало от моей смятенной мысли! И сама Ганя очень походила на убитого Тишку. Неужто это были они, его родные — мать и сестра? Правда, он рассказывал еще и о маленьком братишке, но тот мог и потеряться в скитаниях.
Пока я раздумывал над этим, Ганя получила лекарство и ушла.
Наутро меня эвакуировали в госпиталь…
Потом я писал на родину Тишки Рогова. Мне ответили, что его родные не вернулись на свое пепелище. Писал и в Новую Олешню — спрашивал о Гане Роговой и ее матери. Но там их никто не знал. Лишь недавно одна добрая душа сообщила: да, жили недолго в Новой Олешне Роговы — мать с дочерью, потом уехали неизвестно куда…
Много лет минуло с того зимнего ночного наступления, а оно все еще свежо в моей памяти. Может, оттого, что я часто вспоминаю о своем невыполненном обещании — ведь я должен был написать о гибели Тишки Рогова его родным. Я и пытался, да ничего не вышло. И вот пишу снова, потому что никогда не поздно сделать доброе дело. Если живы его мать и сестра, пусть знают, что он погиб честной смертью солдата. Пишу — и думаю о ласковых, нежных руках. Об отважном и горячем сердце…
КУЗНЕЦ НЕ БОИТСЯ ДЫМА
Вторую неделю мы жили в имении нацистского прислужника графа Ламберга, сбежавшего на запад еще до того, как была освобождена Вена. Все хозяйство здесь оставалось на попечении батрака Винцента Лоренца. Это был пожилой мужчина с желтым, как шафран, лицом и понурым взглядом, который он редко отрывал от земли. Казалось, что он всегда что-то разглядывает внизу, под ногами, ищет что-то потерянное и никак не может найти. Когда же он поднимал глаза, мы видели, что они чисты и ясны, и в то же время полны непонятной нам тревоги.
Всегда, в любую погоду, он был одет в куртку грубого сукна, которое от долгой носки давно потеряло свою первоначальную окраску, стало землисто-серым. В этой куртке он работал в поле, и в ней же, после дневных трудов, приходил и к нам подымить своей маленькой трубкой-носогрейкой, послушать наши песни, наш говор и самому перекинуться с нами словцом. Никогда не слышал я, чтобы Лоренц жаловался на судьбу. Наоборот, скорее было похоже, что он гордился батрацкой долей, тем, что не пьет людскую кровь, не заедает чужой жизнью, а кормит себя и семью собственным трудом.
