Эфраим: Я хочу кое о чем спросить вас обоих. Слово žydšaudys – расстрельщик евреев – это так просто слово или у него есть отрицательный оттенок?
Ромас: О, это плохое слово…
Рута: Žydšaudys – это человек, который расстреливал евреев. Я думаю, в литовском языке должны бы появиться и другие похожие слова, характеризующие людей, примкнувших к Холокосту, например, žydgaudys – как существует слово šungaudys – собаколов. Еще могло бы быть слово žydvedys – тот, кто конвоировал к месту убийства, или žydvagis – тот, кто грабил еврейские дома или выдирал зубы…
Эфраим: А как бы вы назвали людей, которые стояли за всем этим процессом – Литовский фронт активистов или Временное правительство Литвы?
Рута: Эти люди, возможно, и невольно, изменили слова гимна Литвы. Вместо “Vardan tos Lietuvos vienybė težydi” – “В честь судьбы той Литвы единение наше!” – они своими действиями словно бы утверждают: “Vienybė be žydų” – “Единство без евреев”…
Эфраим: Это грустная шутка. Но так и есть. Они к этому и стремились в своем государстве – чтобы Литва осталась без евреев. И им это удалось.
Рута: Нет, им не все удалось. Единства мы так и не достигли.
Эфраим: Им удалось избавиться от евреев, но не удалось добиться единства людей Литвы…
Рута: Вот Шедува… Разве не прекрасно – город без евреев. Только посмотрите, сколько, когда ваших больше не осталось, появилось пустых домов, в которых мы можем поселиться.
Эфраим: Я привык к такому черному юмору. И в музее Яд Вашем, и в Центре Симона Визенталя иногда тоже так развлекаются. Так что ваши идиотские шутки меня не шокируют. Хочу спросить Ромаса, нашего гида: сколько людей сейчас живет в Шедуве? Всего триста? Так вы убили вдвое больше евреев, чем теперь здесь есть жителей? Вы убили целых восемьсот!
Ромас предлагает поехать в Радвилишкис, где живет его старшая сестра Юра. Она прекрасно помнит те события. Мы едем.
Юра, сестра Ромаса – пенсионерка, бывшая учительница литовского языка. Когда началась война, ей было двенадцать лет. Мы слушаем ее рассказ:
Было очень страшно. Мы знали этих людей. Одна еврейская девушка, лет, наверное, восемнадцати, мне очень нравилась, она в магазине работала, дочка хозяина, и теперь там магазин есть, “Aibė”[178]. В школе не было никакой враждебности, классы были рядом. Когда начались убийства, парни с белыми повязками на рукавах выгоняли евреев из дома, не разрешали им ходить по тротуарам, я видела, как гнали по улице. Были и дети. Куда гнали – не знаю. Говорят, сначала согнали в синагогу, где теперь рынок. Гнали без перерыва, начали в июле и гнали много дней. Немцев в то время в городе не было ни одного. Люди про те убийства говорили по-разному – было очень много сочувствующих, тех, которые хорошо были знакомы с евреями. Наши родители, приехав из деревни, всегда ведь ставили телеги во дворе у евреев. И когда бывала еврейская Пасха, они давали родителям мацу.
