* * *
«Занятный, занятный человек!» — не раз думал я о нем, когда мы стали жить вместе, наблюдая, как он колдует над выпечкой лепешки или очень смешно забрасывает на лежанку ногу, поднимая ее выше собственного носа натренированным годами движением. Я всегда старался не пропустить момента, когда он это делал, так было необычно и весело. Интересно было видеть, как он ходил, странная походка: наклонясь вперед правым плечом, будто бы тянул тяжело груженную нарту. Действительно, до войны и после он выполнял тяжелую работу, доставляя охотникам и рыбакам кооперативный груз, был лямщиком, то есть бурлаком. А как он радовался принесенному глухарю! Казалось, что добыть глухаря — это великое достижение, и приходил в дикий восторг, когда гладил соболиный мех, и меня поражало, как он умел строить фразы, — стоит, например, среди дерущихся насмерть лаек, спокойно возвышается над ними, опираясь на посох, и убеждает: «Ты что, ты что! Как можно убивать? Не убивай товарища! Как один на земле жить будешь? Худо одному!»
Самое интересное, что собаки рычали, но расходились. Собаки его слушали. А щенки — те лезли на голову, когда он сидел, и топтались по нему, когда спал. Щенков-то он уж слишком баловал. Они прыгали в лицо лапами, а он отбивался и в это время рассказывал, как кето раньше испытывали способности одного «великого» шамана, — кето завязывали шамана в невод и опускали под воду; и как однажды зимним вечером он, Семен, загнал в угол избушки с помощью медного посошка и там накрыл поллитровой банкой небольшого чертика.
— В нашей тайге, — толковал он, — живут добрые оборотни. Вон лесник Синев Ленька с сыном идут за грибами, глядь: беленькая собачонка, невидная такая, а беленькая-беленькая, прибилась и ласково хвостом виляет. «Возьмем, что ли, сынок, жаль-то кроху, мала, вишь путается в брусничнике!» Несет ее Синев Ленька на руках, а поперед ног вроде мешается что-то; он ногами-то отпихивал-отпихивал: «Да что это такое, — думает, — мешается!» — посмотрел вниз, а у собачонки маленькой лапы до земли выросли, болтаются. Бросил он ее со страху и с сыном — ходу; оглянулся, а собачонка-то стоит, улыбается и рукой, рукой-то машет! В нашей тайге живут добрые оборотни: ему бы так, попугать, а зла не делает!
Потом Семен объяснял еще, что если помазать столбы солидолом, то росомаха не полезет в лабаз и железом оббивать не надо. Я уходил на несколько дней высматривать капканы на тропах у дальних избушек и возвращался в теплое место. Тогда он очень радовался, и мы подолгу беседовали. Осенью он был веселый и шутил, а к середине зимы заметно упал духом, особенно плохо было, когда оставался один. Морозы стояли лютые, а он очень-таки замерзал, когда выходил что-нибудь делать: долбить лед пешней в проруби или возить дрова из поленницы. И я удивлялся, как он жил до сих пор, — теперь он только и делал, что кочегарил печку да пек лепешки; много молчал, о чем-то сосредоточенно думал, и думы, по всему видно, были тягостные. В конце концов старик обмолвился, и я узнал: он вдруг вспомнил, что все друзья и братья, его одногодки, умерли, — никого нет, даже тех, что чуть младше; все они были здоровые и дожили до высоких лет, а он, слепой, еще живет и это нехорошо, потому что года давно вышли и время уходить уже настало.
