— Отчего же так? Отчего всякий раз дела России заранее проиграны?
Похоже, он учинял мне экзамен, ждал ответа, чтобы по нему судить не об истории, а обо мне.
— Напротив, Россия в нынешнем веке еще не проигрывала до Крыма, — одни победы. Однако, кроме Наполеона, всё пирровы победы. Николай проиграл впервые; войну, а с ней вместе и жизнь. Но и в Крыму как отчаянно сражался солдат!
— Раз попавши в битву, русский человек дерется геройски. Но священной никто эту войну не считал. — И он задал мне тот же вопрос и почти в тех же словах, что и отец Нади в Варшаве: — А как Александр? Не придет ли с ним начало какого-то другого времени для России?
— Мне знаком был не император, а цесаревич, — уклонился я. — Он замечал несообразности, иному сострадал по молодости лет. Сохранит ли император эти чувства? Не знаю. Я, признаться, не уповаю на личности.
Карие глаза Герцена горели азартом несогласия, спора, и спора с предвкушением победы, как будто он был молод и полон веры в будущее, а я устарел.
— У вас в России имение?
— Поместье! — усмехнулся я. — Хата в Новочеркасске, да и та не моя, флюгер на крыше, а в погребе — мед да наливки.
— Так вы из казаков! — обрадовался Герцен. — Из этого гиблого сословия?.. А я все думаю: откуда? Московской печати на вас нет, я Москву за версту чую, а Петербург? Он мыслей ваших коснулся, мыслей, а не чувствований, натуры не исказил. Значит, из погибающего казачества? Без земли, без крепостных!
— Я не потерпел бы крепостных, отпустил бы на волю.
— Теперь многие в России так думают, иные и поступают так. — Герцен понижал меня до обыденности, делал обиходным то, что из меня вырвалось, как восторженная вера. — Скоро и правительство вынуждено будет сообразоваться с этим; быть может, пройдет немного лет, и крепостной станет свободным. После тридцати лет палачества Незабвенного иные готовы радоваться и малости.
— Неужели лоб расшибать в благодарность за самые естественные, непременные права человеческие!
— Мы народ страшно благодарный! — воскликнул Герцен лукаво, все еще испытывая меня. — Мы так привыкли, что нас душат, что когда на минуту позволят привздохнуть, то уже нам это кажется огромной милостью.
Нас прерывали. Едва разговор начался, как в кабинет вбежала младшая дочь Герцена, живая, смуглая девочка, за ней вошла ее сестра, лет десяти-одиннадцати, и повелительная гувернантка, которой Герцен, кажется, не решался перечить; дочери собрались на прогулку и пришли поцеловать отца. Заходил сын, Александр, отец представил его мне, застенчивый юноша взял приготовленную ему книгу и, уходя, смущенно оглянулся на мой мундир, теперь вошел слуга, он вполголоса, на том же скверном французском, обсуждал с Герценом провиантские дела. Солнце искоса светило в кабинет, а улицу освещало вдоль, без теней. Я снова увидел Надю и подумал, что все к лучшему; ее открытая натура страдала бы от уклончивости и обиняков Герцена.
