— Пятьдесят тысяч штыков в одном вашем гвардейском корпусе! — недоумевал отец; он все еще интересовался российским воинством. — Зачем такая прорва войск? Поляки угомонились, я не вижу среди них вожаков.
— Мы всегда не видим вождей за час до восстания, — сказал я.
— Вы были в Севастополе… что же, все правда? Одно геройство и случайные ошибки, погубившие дело?
— Героизм особенный, полный, я такого и представить себе не мог! Но война в Крыму была проиграна до первого выстрела. Еще в Петербурге, бездарно проиграна, в зародыше.
Он поднял голову, смотрел проницательно, точно почувствовал, что я не говорю и половины оскорбительных слов.
— Я в Севастополе находился не в продолжение всей кампании. Вы это знаете: по воле цесаревича я был командирован Тотлебеном в Петербург, строить форты на берегу залива.
Надя зажгла свечи, их огонь затрепетал в латуни пузатого самовара, в стекле на столе, в карих глазах полковника; в комнате сделалось уютнее.
— А что Тотлебен? — ревниво спросил князь. — Перед войной никто не слышал о нем.
— Он из тех, кому все идет впрок: недомогание, болезнь сердца, кого и ранит вовремя, и именно туда, куда надо,
— Ага! — обрадовался старик; появление нового имени он встречал ворчливо, находил во всем следствие фаворитизма. — Вижу, не жалуете вы его?
— Говори ему «ты», отец! — попросила Надя. — Пора уже.
— Наберусь храбрости после венчания, еще и покрикивать стану.
— Мы — грешники против бога, нам нельзя венчаться.
Я говорил легко, попадая в его шутливый тон, но говорил дело, между нами давно решенное. А он схватился руками за стол, будто потерял опору, перевел взгляд с меня на Надю и снова на меня и сказал, шевеля побелевшими губами:
— Брак без повенчания — грех… сожительство. Об одном прошу вас: не смешайте вашего приговора мирским делам с обычаями церкви…
— В старину у нас на Дону это вот как делалось, — все еще шутил я. — Жених и невеста выходили на площадь, жених выкликал имя невесты и говорил ей: «Будь же ты моей женой!» А она падала в ноги: «А ты будь моим мужем!» Вот так и брачились, без попов, без церкви.
Князь встал, в гневе более похожий на прежнего полкового, чем во весь этот вечер.
— А в жены брали кого?! Черкешенок! Калмычек! Пленных турчанок! Как вы можете равнять?!
Многое мог порассказать я о красавицах черкешенках, о верных женах-татарках, о калмычках; они дали начало не одному славному роду, не исключая и наш, турчаниновский. Идея равенства крови уже тогда владела мною, но не так я был слеп, чтобы просвещать оскорбленного отца.
