А ранней весной 1856 года я снова в Варшаве, в должности начальника штаба гвардейского корпуса: подо мною пятьдесят тысяч штыков, надо мною воля цесаревича Александра, еще не коронованного императора всея Руси. И я теперь полковник, сравнялся чином с будущим тестем, даже превзошел его: он зауряд-полковник — я гвардейский, его постигла отставка — я в важной службе, он стар — я молод, мне только что случилось тридцать четыре. Нас разделяли годы и кровь, а роднила любовь к Наде; он устал ревновать.
Я вошел в дом с мезонином, где меня отвергли семь лет назад, нашел князя состарившегося и славного. Он конечно же заметил во мне перемену: потяжелевшие плечи, темно-русую бороду, в прибавление к прежним усам, чуть набрякшие веки, будто бессонные военные ночи и долгое зрелище смерти навсегда отлились тяжестью.
— Наденька! — закричал он наверх. — Иди погляди, кто явился!
Он стоял белоголовый, подсушенный, остроскулый, в старом халате, распахнутом на поседевшей груди, и мне сделалось жаль его, жестокие слова замерли в горле, и слава богу: я ведь хотел объявить ему, что отлучался из Академии и, нагоняя страх на ямскую службу, мчал на юг, через Тосну и Крестцы, через Тверь и Москву, на Мценск, на Белгород и Чугуев, к Ростову, к Змиевской станице, а там и в новочеркасский родительский дом, за дозволением на брак с княжной, девицей Надеждой Львовой, — хотел попрекнуть его былым. Я вновь увидел этот дом красивым, обставленным со вкусом, хотя против петербургского особняка флигель-адъютанта это была лачуга со сборной мебелью, парижские стулья и кресла соседствовали с ореховым бюро петровских времен и красным деревом царствования Елизаветы.
— Вот вы какой, Иван Васильевич! — польстил мне князь; мы сидели за столом, и Наденька разливала чай по чашкам. — Добились своего.
Я не знал, к чему отнести его слова, к близкой свадьбе или к гвардейскому мундиру полковника, и ответил сговорчиво:
— Ваше сиятельство, казак хитер, он везде пройдет; ползком, где склизко; тишком, где низко!
Он предложил мне вина, я отказался.
— Верно! — вспомнил он. — Вы и в Карпатах не употребляли… А себе я налью.
Он выпил, пожевал губами. Жалость уколола наши сердца: он сидел беззащитный перед нами, предвкушая семью, а не одинокую старость, а мы слишком хорошо видели его будущее одиночество. Все у нас решено: не пройдет и двух недель, и мы уедем в свадебное, на воды, поправлять здоровье, разглядывать Европу, дивиться, учиться, запоминать… Так будут считать все, не исключая отца, который проводит нас до Петербурга, для прощального визита к флигель-адъютанту, — а мы уезжали навсегда. Глаза Нади то и дело застилали слезы, она зажмуривалась, поглаживая быстрой, теплой рукой его медлительную руку.
