— Таблички хоть отдайте, — разрыдалась она в голос.
Иду в приемное. В грязном узелке — картонные таблички «Помогите собрать на операцию», «Погорельцы», «Помогите похоронить отца».
Принесла. Людка немного успокоилась и положила их в тумбочку около кровати.
Кровила она сильно. В роддом ее отвезли потому, что другие обитатели вокзала решили — у нее выкидыш.
Выкидыша не было, а был запущенный рак шейки матки. Кто-то из роддома вспомнил о нас. Людка не сопротивлялась только от сильной слабости — всей ее натуре претило пребывание в «режимном учреждении», как она нас называла.
— Я, Петровна, долго тут не могу. А на вокзале лет с десяти — двенадцати. Мать умерла, потом отец дом поджег по пьяни, но меня не бросил. И уехали мы в Киев.
— Ты мать помнишь?
— Помню, — плачет. — Она тоже по-женски болела. Хорошая она была.
После осмотра становится ясно, что и у Люды когда-то были роды. Спрашиваю. Отвечает, что родила больную девочку, которая умерла на третий день после родов. Похоронила ее рядом с матерью.
Правда у бездомных часто перемежается с вымыслом, поэтому докопаться до истины достаточно трудно.
— Ты что, ездишь на кладбище?
— Я ж не дикарь какой, Петровна. У нас все как у людей. Езжу. На Пасху. В плацкарте. В Житомирскую область — оттуда мы.
— А муж был у тебя? Ну, отец ребенка кто был?
— Да так, не стоит говорить о нем. А замуж я не могу, документов нету.
— Как ты жила?
— Как все.
Понимаю, что разговорить ее не удается, и встаю.
— Погоди. У тебя помада есть? А то тут лежу вся такая страшная.
Приношу ей свою помаду.
— Тон не мой. Я поярче люблю. А фирма хорошая. Разбираюсь я в этом. Год назад еще торговала косметикой. На рынке стояла. Сейчас не могу уже.
— Люд, а ты знаешь, что с тобой?
— По-женски что-то. Может, климакс.
— Ты хочешь знать свой диагноз?
Она замолчала на какое-то время. Взяла зеркало, осмотрела себя с новой помадой. Потом спросила:
— А мне надо знать? Это изменит что-нибудь?
Я была не готова к такому ответу.
— В твоем случае ничего не изменит.
— Вот и хорошо. Не будем тогда о грустном.
Вот такие они, бомжи. Вроде косят под дураков, а иногда пробивается среди всего напускного такое понимание ситуации, которое не всякому глубоко образованному интеллигенту доступно.
— Людка, а ты любила?
— Ага. А он меня бросил, гад. На картошку променял.
— Почему на картошку?
Людка плачет опять.
— Дом нашел брошенный около Прилук. И ушел. Картошку сажать. А мы вместе жили.
— На вокзале?
— Вот ты говоришь, на вокзале, на вокзале. А я не пью, не курю, — при этом она очень выразительно посмотрела на пачку сигарет у меня на столе. Я почувствовала себя падшей. Правда. — В церкву хожу иногда. И на вокзале не под платформой живу.
