– Что? – спросил я со все нарастающей опаской. – Привязанность к искусству?
Барон звучно рассмеялся, но быстро успокоился. Только смех поддержавшей его Виртуэллы раскатисто переливался по комнате еще несколько секунд.
– Нет, – сказал Барон, когда Виртуэлла затихла. – Не напрямую. Но косвенно, вполне.
– Так что же вас так рассмешило? – не понял я.
– Не важно, – нахмурился Барон. – Посмеяться нельзя, что ли? В общем, не буду ходить вокруг да около. На уровне счастья пагубно сказываются амбиции какого-либо рода. Если ты председатель нефтяной компании, но вообще-то безрезультатно мечтаешь о должности депутата в Госдуме, это сделает тебя менее счастливым, чем если бы ты был дворником без претензии. Амбиции ведут к депрессии. Вот так все просто.
– А если они удовлетворяются? – спросил я с кислой миной.
– Так не бывает. За ними всегда последуют иные амбиции. Такова уж их натура, – пожал Барон плечами и отпил большой глоток коньяка.
– Так, значит, теперь и мечтать нельзя больше? – совсем расстроился я.
– Почему же? Мечтай себе в удовольствие сколько хочешь. Только о том, что можно купить. Тут разочарований точно не будет. Захотел, помечтал, купил, – щелкнул Барон пальцами. – А амбиции всегда связаны с неизвестностью.
– Так это неинтересно тогда, – сдвинул я брови.
– А тебе интересно страдать?
Я задумался. На кону стояло многое. Очень многое.
– Нет, страдать неинтересно, – решил я наконец.
– Прекрасно, – хищно улыбнулся Барон и потер свободной рукой ту, которая держала бокал. – Тогда ты, наверное, будешь не против расстаться со своими поэтическими начинаниями?
Впервые в жизни я почувствовал, как может холодеть кровь.
– Поэтическими начинаниями? – прошептал я, нелепо обхватившись руками.
– Ну ты же пытаешься писать, – поднял Барон одну презрительную бровь.
Меня затрясло мелкой дрожью. Я точно не был готов к нападению на самое сокровенное. В последние годы я действительно то и дело писал стихи. Даже довольно регулярно и все чаще и больше. Писал, а не просто пытался писать, как мне казалось. Мне нравилось носить с собой блокнот, грустно смотреть на поднимающийся из труб дым или уносящую льдину реку и записывать перегруженные эпитетами вечные строки. При этом я, с одной стороны, воображал себя Бродским, а с другой – грел ладони о мысль, что никто, кроме меня, эти стихи никогда не увидит, как о тепло костра. Это было моей сладкой тайной, моим прибежищем. Я читал и писал довольно много, и как раз в последние месяцы мне начало казаться, что рука у меня хоть немного набивалась. Я уже не спотыкался о метрику и лексикон и мог сосредоточиться на самой идее. В целом я был доволен собой и уж точно не собирался бросать это занятие, которое виделось мне даже не увлечением, а органичной частью меня.
