«Роллс-Ройс» плавно остановился перед лестницей, и водитель вышел, чтобы открыть нам двери. Вернее, в первую очередь Барону, так как в Париже водитель себя такой услужливостью не утруждал, вспомнил я. Стоило мне выйти, как сквозь холодный воздух до меня донесся сладкий цветочный запах. Пока выходил Барон, я поднял глаза к небу и увидел несущиеся мимо полной луны острые черные облака, хотя ветра я и не чувствовал. Сквозь облака отчетливо виднелись звезды в глубинах изогнутого над нами купола атмосферы. За мной грузно отчалил «Роллс-Ройс», и я повернулся к дому. В одном из окон на втором этаже быстро задернулись шторы.
– Это дом директора Рейксмузеума? – спросил я Барона.
– Нет, общага государственных депутатов, – съязвил он, восходя на мраморные ступени. – Не задавай вопросов, на которые заранее знаешь ответы, Адам.
Несколько смутившись, я последовал за Бароном. Перила были сделаны из того же гладкого белого мрамора, что и ступеньки, и я невольно провел по ним ладонью. Наверху перед деревянной массивной дверью висел большой фонарь, несмотря на обильную подсветку просторного портика, а перед белой дверью стоял портье в длинном гусарском жакете. В руках он держал золотой поднос небольшого размера, и я уже приготовился плевать на часы, но, приблизившись, увидел, что поднос пуст. Как зеркало, он ловил свет фонаря и так безудержно притягивал к себе взгляд, что можно было почувствовать себя сорокой. Барон вынул из внутреннего кармана сложенный пополам плотный листок бумаги и положил его на переливающееся золото.
Учтиво поклонившись, портье открыл дверь, и мы словно ступили в гробницу Тутанхамона. Легкий джаз долетел до нас еще до того, как глаза успели выхватить из мраморно-бархатного изобилия хоть одну деталь интерьера. С первой ноты было понятно, что музыка живая: так свободно и раскатисто звук мог течь только напрямую из инструмента. Совершенно человеческий голос саксофона летел и кувыркался, скользил по мрамору и скатывался по перилам. Губы мои сами по себе растянулись в улыбку, а плечи расслабились, несмотря на внушающий некий трепет холл, в котором мы оказались. Внешняя помпезность и круговая форма сада продолжались и внутри. Направо и налево от нас на открытый второй этаж тянулись тяжелые мраморные лестницы, а над нашими головами нависала громадная люстра из тысяч хрустальных капель, сходящихся клином, который указывал на пол в четких черно-белых квадратах. Под нашими ногами пробегала пурпурная ковровая дорожка, манящая за собой в глубь дома. Глубь эта проступала сквозь открытый проход перед нами и притягивала меня, как магнит.
