Для рационалиста природа мертва, а человек — машина (как для предтечи кибернетики французского философа Ламетри) и животное — автомат (как для нашего отечественного физиолога Павлова). Художественная литература обозначила подобный тип — это Базаров, для которого «природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник». От мастерской недалеко до лаборатории, что обозначено рассудочным поэтом Заболоцким:
Каждый день на косогоре я
Пропадаю, милый друг.
Вешних дней лаборатория
Расположена вокруг.
В каждом маленьком растеньице,
Словно в колбочке живой,
Влага солнечная пенится
И кипит сама собой…
С людьми такого умственного склада раньше спорил Тютчев:
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик —
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык…
Ещё раньше о человеке-рационалисте, а может, о самом себе, говорил Боратынский, поэт наиболее понятийный:
Но чувство презрев, он доверил уму,
Вдался в суету изысканий…
И сердце природы закрылось ему,
И нет на земле прорицаний…
Однако прорицаний больше чем достаточно. И все они трагические. Интуитивный человек давно почуял впереди экологическую катастрофу, тот самый «последний час природы».
Рациональное мышление привело человечество в тупик технической цивилизации, враждебной природе.
Тем и дорога книга Афанасьева, что на богатом, конкретном материале раскрывает поэтическое состояние мира. Первозданной свежестью веет от народных воззрений на свет и тьму, огонь и воду, небо и землю, Бога и человека, мир и душу, судьбу и счастье, а также на всё животное и растительное царство.
Более того. Образную систему русской литературы можно проверять по «Поэтическим воззрениям». Тут система художественных координат почти полностью совпадает. У Афанасьева битва и молотьба — метафора грозы. В «Слове о полку Игореве»: «…души веют от тела». У Афанасьева красный конь — метафора Зори. У Есенина то же самое: «Словно я весенней гулкой ранью Проскакал на розовом коне». Ходячее облако эпических песен совпадает с летающим гробом гоголевского «Вия». В народных воззрениях «тело — одежда души». У Тютчева по сути то же самое:
Брала знакомые листы,
И чудно так на них глядела,
Как души смотрят с высоты
На ими брошенное тело…
В лирической дерзости Фета:
И в воздухе за песней соловьиной
Разносятся тревога и любовь…
«тревога и любовь» сквозят как невидимые сущности.
У Афанасьева: «Душа представлялась звездою. Римляне, по свидетельству Плиния, думали, что каждый человек имеет свою звезду, которая вместе с ним рождается, а по смерти его упадает с небесного свода. Падающая звезда почитается в русском народе знаком чьей-либо смерти: потому, увидя падение звезды, обыкновенно говорят: „кто-то умер!“, „чья-то душа покатилась!“ …» Выражение: «прости, моя звезда!..», «закатилась моя звезда!» употребляется в том же смысле, как и выражение: «закатилось моё счастье».
