– Потому что вы – не лжёте. Сердце не лжёт вам, хотя вы и пытаетесь его заткнуть.
– Давно вы стали такой прозорливой?
С отчаянной злостью, будто полосуя плетью.
– Недавно, когда почувствовала то же самое.
– Вы меня…
И не даёт договорить, потому что считывает ответ прямо из головы.
Хватает и целует. Жадно, будто пьёт и не может напиться. Обвиваю шею руками и возвращаю ему поцелуи. Все до одного. А потом начинается безумие. Потому что пуговиц и крючков на нашей одежде слишком много, а сама она – слишком плотная. Мешает, давит. А нужно ещё не разрывать поцелуй, потому что тогда перестанем дышать, умрём.
Он сажает меня на старый стол, и тот ходит ходуном, грозя в любой момент развалиться под нами.
– Моё наваждение… моё наслаждение… мой грех…
Слова, перепутанные с безумием ласк, с треском ткани, с дробью отлетающих пуговиц, с моими стонами…
Лилия зацветает опять, горит ярче прежнего, звенит тонко, будто смеются феи.
И мне кажется, я снова крылата.
…мои пальцы в его волосах, его пальцы на моих бёдрах. Губы – горячие, требовательные, – скользят по шее вниз, к ключице… Будто обжигают, оставляют следы.
О да, ты ведь слышишь. Ты ведь знаешь. Только ты. Твоя… Для тебя…
Я спасу этот мир.
Буду послушной, буду твоим оружием.
Направляй меня…
Научи меня…
Люби меня…
Но в правила игры, того, кто расставил нас на шахматной доске, наша любовь не входит.
Мы не успеваем слиться в одно, рухнуть в сладкую бездну. Нас останавливают аплодисменты и смех.
– Бэзил! Не узнаю? Такой пыл! Куда девался правильный поборник догм?!
Я, замерев сначала, тяну шею, выглядываю из-за плеча любимого, и улетаю одна.
Потому что Бэзил двоится.
Техническая остановка один
(Исповедь ангела)
…не заладилось с самых ползунков, бля**
Мать может быть и смирилась бы и приняла – мать всё-таки. Хотя ей, канеш, графской дочке, нах не нужен был ублюдок от нищего железнодорожника. Хотя когда ложилась под батю – не думала. Девки вообще в такие минуты не думают, но ответственность потом на мужиков. Козлина такой-сякой, воспользовался неопытностью! А чё ж позволила, дура?
Ладно, проехали. Кароч, мать бы привыкла, но дед! Тот взвился. Мало что бастард, так ещё и с меткой этой.
И начали потихоньку гнобить. С малых лет. Держали на кухне, со слугами. Вечно тыкали, указывали место.
Но всё равно родных любил – и мать-предательницу и деда-сноба. Дед иногда даже звал к себе поговорить.
В его кабинете – замирал, смотрел, как на бога, каждое слово ловил. Иногда отвечал, если тот спрашивал. И чуть не до потолка сигать начинал, когда дед гладил по голове и называл смышлёным.
