. После войны я потеряла его из виду, но известие о его смерти несколько лет назад меня искренне огорчило. Ему было почти сто лет.
Я познакомилась с Бомонами через школу при монастыре «Уазо» в Париже. В этой школе я училась некоторое время и в нее вернулась во время войны, чтобы подготовиться ко второму выпускному экзамену (о степени моего усердия в учебе можно судить по интенсивности моей деятельности в Сопротивлении). У графа и графини Бомон был один сын, Марк, и две дочери, Жаклин и Моник, для которых Бомоны искали воспитательницу. Мадам де Бомон сама воспитывалась в монастыре «Уазо» и обратилась в свою старую школу, уверенная, что здесь легко найдет девушку, получившую хорошее воспитание. К тому же, наши семьи были знакомы, так что меня взяли.
Итак, в мое распоряжение была передана комната в роскошной двухэтажной вилле Молитор, в зеленой гавани столицы, скрытой за кованой железной оградой, с тихими пустынными дорожками; в этом доме ты чувствовал себя, как в деревне, находясь в самом центре Парижа.
Я не стала скрывать от Бомонов, хоть и не вдавалась в детали, свою деятельность в Сопротивлении. Итак, их гостеприимство прежде всего служило мне прикрытием, не доставляя особых хлопот хозяевам. Они ни разу не задали мне ни одного вопроса, но наблюдали за мной благожелательно и бдительно.
Их великодушие было драгоценно для маленькой группы людей, стремившихся объединиться вокруг меня. Изредка случалось мне и принимать кого-то на вилле Молитор, но никогда больше, чем на одну ночь, и только если не удавалось найти другого решения, так как я не хотела привлекать к Бомонам внимание. С течением месяцев наша деятельность, сказать по правде, стала более заметной. Нам предстояло взять на себя заботу о наших скрывавшихся учителях музыки, которым было запрещено преподавать по той единственной причине, что они были евреями.
После принятия законов правительства Виши все преподаватели-евреи были в течение нескольких дней лишены права на преподавание. В Парижской консерватории их было много. Я тесно общалась с двумя из них, у которых брала уроки композиции — с Андре Блохом и Леоном Зигера.
Андре Блох был профессором гармонии, преподавал в консерватории с 1927 года. Он поступил туда через несколько лет после того, как мой дед Поль Руньон ушел на пенсию, но они знали и ценили друг друга, и мой дед порекомендовал меня ему.
Это был восхитительный человек. Жесткий в манере преподавания, но внимательный к каждому. Грубое увольнение его потрясло. Он стал жертвой антисемитизма в его самой ужасной и заслуживающей осуждения форме, приведшей, в конце концов, к «окончательному решению». Но, кроме того, преподавание музыки было для него смыслом жизни.
