Можно быть командиром взвода и думать за весь батальон. Можно оставаться осторожным воином, но искать новых опасностей, словно их без того на войне мало.
Два раза мы обрабатывали передний край противника артиллерией. И оба раза немец встречал нашу пехоту плотным огнем. Как только орудия начинали бить по переднему краю, немцы отходили в глубину, оставляя в дотах лишь гарнизоны. Едва мы переносили огонь в глубину, немцы бежали по ходам сообщения обратно к передовым траншеям, залегали в них и били по нашей пехоте.
И вот Колобухин явился к командиру части и доложил свой план. Замысел был до предела ясным. Ночью бойцы штурмовой группы в определенных пунктах просочатся в расположение противника. Артиллерия откроет огонь по переднему краю. Немцы покинут траншеи. Бойцы займут траншеи и проникнут в ходы сообщения. Артиллерия переносит огонь в глубину, немцы бегут по ходам сообщений обратно: здесь их бьют автоматчики.
— Сигналы? — спросил командир.
— Сигналов особенных не надо, — сказал Колобухин, — будем действовать по расписанию, по часам. План точный.
Теплый, с какого-то океана занесенный ветер, не остывал даже к ночи. И поэтому лужи не замерзали, отряд мог идти бесшумно.
В проволочных заграждениях и ажурных трубах спирали Бруно саперы заранее прорезали проходы. Но каждую пядь прохода приходилось просматривать и прощупывать заново: немцы могли с вечера обнаружить проход и, не заделывая его, установить на тропе минные ловушки.
Продвигались по одному. Пока один полз, другие лежали, прилипнув к влажной земле, вслушиваясь. Достаточно одного неловкого движения, чтобы вся тишина треснула и обрушилась огнем.
Дно, извилистой балки служило лучшим скрытым подступом к кустарнику, где был назначен рубеж скопления. Но так могли думать и немцы. И Колобухин повел бойцов не по балке, а по брошенным, оползшим старым окопам, наполненным тяжелой талой водой.
Брели, склонившись, прижимаясь грудью к воде, и если у кого всплескивало под ногой, все останавливались и ждали.
В кустарнике лежал снег. Он был почти сухим, и люди лежали на этом снегу в мокрой одежде.
Колобухин, оставаясь верным себе, произнес одними губами:
— Продукты здесь хорошо хранить, не испортятся. Как в леднике.
Потом он вынул фонарь со стеклом, заклеенным черной бумагой. Бумага в одном месте была проколота булавкой, и узкий, как паутина, луч повис на циферблате часов.
— Вот немного, остынете, — сказал Колобухин, — и скоро начнем.
Все произошло так, как рассчитал Колобухин.
