— У вас тоже что-нибудь? — спросил мальчик осторожно.
— Нет, лично у меня ничего… а вот что у твоего отца и у тебя случилось — это вроде как у меня самого случилось. Отец когда вернется? — спросил он вдруг.
— Завтра утром, у него ночное дежурство… он только недавно ушел.
— Как жаль, — сказал Соловцов, — как жаль. Я ведь только от поезда к поезду. В одиннадцать вечера я должен быть на вокзале.
— А вы куда едете? — спросил мальчик.
— Я… к сестре, — сказал Соловцов.
Он не захотел сказать, что едет к матери, чтобы не задеть этим напоминанием мальчишеское сердце.
— Папа тоже, наверное, будет очень жалеть, что вы его не застали. — Мальчик ощупал вдруг на себе ремень, но снять аппарат не решился. — Может быть, папа будет меня ругать, что я взял у вас это? — сказал он, покраснев.
— Нет… — Соловцов покачал головой. — Папа тебя не будет ругать. Давай я научу тебя, как обращаться с этим аппаратом.
Был уже десятый час вечера, когда Соловцов уходил.
— Вы непременно приедете еще, дядя Леша… ведь правда? Вы сейчас куда… на какой вокзал?
— Сейчас на Северный… еду в Свердловск. Конечно, я еще непременно приеду.
Мальчик надел пальто и вышел проводить его во двор. Через плечо у него висел аппарат. На всякий случай, чтобы не потерять драгоценность, он придерживал его рукой.
— Я первые снимки вам сейчас же пошлю, — сказал он счастливым голосом, — только вы не сердитесь, если они получатся неудачными.
Вороны в садах уже уселись на ночлег, и только по временам какая-нибудь беспокойная перелетала с ветки на ветку. Соловцов шел тишиной этого засыпающего Петропавловского переулка. Предчувствие недалекой весны было в московских садах, во всей этой осторожной ночной капели, в мире, полном таянья и шорохов оседающего снега. До братства, которое должно сохраниться на годы, разгорелся зажженный когда-то каганец фронтовой дружбы, и судьба Ипатова и судьба его сына были ныне и его, Соловцова, судьбой. А это значило, что опять ему надо куда-то спешить, как это было всегда в его полной событиями жизни, теперь обретшей еще одну цель.
