— За нас!
— За моего прекрасного мужа. И его новое назначение.
Мы выпили, и я, взяв у Марты бокал, заключил их с дочерью в объятия.
— Я люблю тебя, Марта.
— А я — тебя, Макс.
— Ни у кого на свете нет такой прекрасной жены, как ты. И тебя, Ильзе, я тоже очень люблю.
— Я хочу спать, — захныкала Ильзе и, когда я попытался ее поцеловать, отвернулась и уткнулась лицом в плечо Марты.
— Положи ее на кушетку, — предложил я.
— Давай лучше отнесем ее в постель.
— Нет.
— Почему? — недоумевала Марта.
— Она должна участвовать в этом знаменательном торжестве.
— Макс!..
Я взял Ильзе на руки и перенес на кушетку. Девочка свернулась в клубочек и закрыла глаза. Я снял мундир и, укрыв им дочку, вернулся к Марте. После родов к ней возвратилась прежняя стройность. Завитые волосы были уложены в прическу. Она выглядела великолепно. Обворожительно. Марта улыбнулась мне.
— Я так горжусь тобой. Макс!
— Меня ждут великие дела, Марта, — сказал я, кружа ее в танце. — И все благодаря тебе.
— Благодаря мне? В этом нет моей заслуги, — возразила она, но лицо ее снова озарилось улыбкой.
— Ты была рядом и поддерживала меня.
— Любая на моем месте делала бы то же самое.
— Но я не всегда был хорошим мужем.
— Макс! — одернула меня Марта, взглянув на спящую Ильзе.
Я стиснул Марту в объятиях.
— Теперь все будет по-другому. Я стану примерным мужем. Вот увидишь.
— Ты великолепный отец. И прекрасный муж, если не считать…
— Этого больше не повторится, — поспешил успокоить ее я. — Честное слово. Я стану примерным мужем. Замечательным человеком. Клянусь.
— Ты и так замечательный человек.
— Я стану еще лучше.
И я искренне верил в это. Я всегда стремился быть искренним. Я всегда говорю правду, даже если это горькая правда. Но окружающие порой понимают меня превратно, а объяснения только портят дело. Я замечательный человек. Все мы были замечательными людьми. Дурные люди не смогли бы спасти Германию. Дурные люди не смогли бы сделать того, что сделали мы.
— Вы — лучшие представители человеческого рода! — вещал Генрих, сверкая стеклами очков в металлической оправе, а мы дружно кивали в ответ. — Вы — цвет нации!
Обнесенная балюстрадой трибуна была залита огнями, устремленные ввысь прожектора вычерчивали в воздухе фигуры, которые у нас на глазах превращались в подобие храма, сияющего на фоне ночного неба. Позднее мы узнали, что это зарево было видно даже во Франкфурте, хотя он находится в двухстах километрах отсюда. И я присутствовал при этом. Многотысячная толпа одетых в черные, как ночь, формы офицеров качнулась в сторону трибуны.
