Он шел по брезентовому покрытию, и его следы вдавливались сквозь брезент в опилки арены.
Стрижак протянул руку для пожатия.
Динабурский слегка пожал ее и сразу дернул поморщившегося чемпиона на себя.
Работа началась.
Это была тяжелая работа, и Динабурский делал ее, как привык, с кряхтеньем и присказками. А Стрижак, полушутя, пританцовывая, несколько раз пытался обхватать балагулу, но тот сбрасывал его руки.
Мастер понял, что эту глыбу так просто не возьмешь, и перешел к своим отработанным приемам.
И удалось-таки ему свалить Динабурского на четвереньки и, изловчившись, просунуть руки под мышки и сомкнуть их на бычьем загривке. Это был «двойной нельсон» — смертельный захват, из которого у Стрижака непобежденным никто не выходил.
Лицо Динабурского багровело, зажатая лысая голова наливалась кровью.
Цирк замер. И среди сопения борющихся в этой роковой тишине слышно было, как учащенно, тревожно, с перебоями бьется единое сердце бобруйчан.
Наверно, услышал это Лэйбе, а может, вспомнил, как становился он, слегка нагнув спину и уперев руки в бока, а эти веселые ятун с мельницы накладывали на спор мешок за мешком на его шею.
Тяжелые мешки с мукой, они плотно, намертво держались на шее, а ему — ничего — кладите еще.
Целый штабель накладывали, а он, расставляя широко ноги, шел к своей «каравелле» — самой большой в городе — и, играючи, один за одним укладывал мешки на ее просторе.
Лицо его все багровело, на, казалось бы, нетренированном, затянутом жиром теле вдруг обозначились и вздулись мышцы, налились и раздулись икры ног, на правой лопнула подвязка.
Сопение борющихся переходило в храп, но Лэйбе поднимался. Он поднимался вместе со Стрижаком и его английским приемом.
И тут раздался этот оглушительный выхлоп, о продолжительности, звучности и силе которого еще долго вспоминали и спорили очевидцы и знатоки.
Нервы дирижера Каплана не выдержали, он взмахнул палочкой, и оркестр рванул туш.
Бобруйчане ценят юмор. Цирк хохотал.
А Динабурский, облегчив чрево, так мотанул этого Стрижака о землю, что уложить его потом на обе лопатки было легко и просто, как выпить кружку пива.
Цирк бушевал, стонал, выл.
Судья подошел к Динабурскому и высоко поднял его руку.
Лэйбе поправлял сползшие трусы. Носок на правой ноге съехал, и бесполезная лопнувшая подвязка валялась на брезенте.
Оркестр второй раз исполнил туш.
ГЛАВА ВТОРАЯ
— А ты бы мог родиться в Америке, если бы не Нехама...
Хранительница тайн и легенд старого Бобруйска — Зина Гах — многозначительно умолкает. Ей далеко за восемьдесят. Она — мостик из мира моей памяти в мир, который, по моим представлениям, клубится где-то там, за банной речушкой с деревянной двухэтажной синагогой на ее берегу, за железной дорогой и мармеладной фабрикой, где-то там, где сад Белугина и длинный дом прабабушки Эльки.
