Человек в рабочем халате, разговаривавший с его отцом, присел на корточки и приблизил свое доброе лицо к лицу мальчика:
— Не бойся, это ведь чучело, он не настоящий. И настоящего Топтыгина не нужно бояться. Ты знаешь сказку о Топтыгине?
Мальчику стало смешно и весело. Он выпустил руку отца и увидел залитую солнцем очень большую и высокую комнату, тесно заполненную застывшими в живом беге и полете зверями и птицами.
Над огромным чучелом медведя, расправив крылья, парил коршун. Здоровенный волк, не обращая внимания на распустившую хвост лису, куда-то мчал по своим волчьим делам, а длинноухие зайцы, их было трое, ничуть не пугались серого и мирно беседовали у заросшего мхом пенька в компании ежей и белок.
В углу, на корявой ветке, нахохлившись и мерцая круглыми глазищами, задумалась сова.
Над ночной вещуньей в косом угловатом полете дергались таинственные летучие мыши.
А там, за стеклом, всеми красками мира удивляли и радовали птицы, маленькие и большие, лимонно-желтые и ласково-розовые, изысканносерые с крапинками бронзы и пронзительно синие. И совсем удивительная птица, меняющая цвет своих перьев от небесно-голубого с белым и черным до изумрудно-зеленого.
Добрый человек в рабочем халате подошел к мальчику.
— Тебе нравится эта птица? Это сизоворонка, или ракша, или сивокряк. У нее три имени.
Потом он отошел к окну, где стоял отец мальчика, и они продолжали о чем-то говорить.
А мальчик, посмотрев в их сторону, понял, что они дружат и говорят о чем-то хорошем. Это совсем успокоило его, и он снова стал любоваться удивительной птицей, тихо повторяя:
— Сизоворонка... Ракша... Сивокряк.
Когда же это было?
Наверно, за много лет до того, как увели этого человека и беда, ошеломив его дом, вскоре пришла и в наши комнаты на Шоссейной, 44.
Как-то в лесу под Бобруйском я нашел птичье перо неземного, меняющегося цвета. И откуда-то из давнего-давнего вырвалось:
— Сизоворонка... Ракша... Сивокряк...
И встало то зимнее утро, солнце сквозь морозные узоры в окнах, залитая его светом большая высокая комната, тесно заполненная живыми, искусно сделанными чучелами зверей и птиц, и два человека, чем-то очень похожих друг на друга, — мой отец и директор музея Славин.
Когда же это было?
Наверное, за много лет до того, когда балагула Лейба Динабурский положил на обе лопатки борца Стрижака, и намного раньше той ночи, когда сообщили, что враги народа убили Кирова. Это было задолго до этого.
Это было в тот год, когда родилась моя сестра Соня, а у Шмула отобрали дом и лавку и они с Нехамой стали называться лишенцами.
