Находиться в камере нужно с 8.30 вечера до 7.30 утра, в остальное время можно либо работать (это не обязательно), либо заниматься своими делами. По словам директора тюрьмы, ни нападений на охрану, ни драк в Хальдене практически не бывает. Попыток побега пока тоже не было. Бежать не нужно. Не «некуда», а «не нужно».
Общение с внешним миром, конечно, ограниченно, но заключенные имеют право на три разговора с семьей в неделю и длительные свидания в отдельном домике.
Что вы испытаете, узнав это? О чем вы подумаете, узнав о том, что норвежские преступники живут на несколько порядков лучше, чем вы, законопослушный гражданин? Злость? Раздражение? Досаду? Этих бы козлов да во Владимирский централ? Унизить? Еще ниже? Чтобы ниже вас, нормальных людей, еще ниже, еще, чтобы знали, почем фунт лиха, ведь не может же, не должен преступник жить по-человечески, ибо он — преступник!
Желание унизить характерно для того, кто был унижен сам. Унижен, оскорблен и закреплен в этом положении как в нормальном. Такова наша суровая российская действительность — унижай или будешь унижен: более 70 % заключенных российских тюрем вновь возвращаются обратно.
Норвежские же «сопли в шоколаде» приводят к тому, что всего 20 % людей (людей!), вышедших из норвежской тюрьмы, попадают туда снова в течение 2 лет. Даже в других европейских странах таких в три раза больше, не говоря уже о России.
Наши тюрьмы — это школы мести, где вам, уже беспомощному, общество отплатит за нанесенную обиду сторицей и заразит вас ненавистью и желанием отомстить за потерянные года, за лишения и боль, возобновляя порочный круг зла, за который «хорошим людям» лучше никогда не выходить.
Мычание электрического замка.
В камеру для визитов вводят заключенного. Этот человек вызвал меня на разговор. Он бледен и напуган.
— Здравствуйте, Плетнев… — говорю я.
Плетнев бледнеет еще больше, лицо его перекашивает, он мычит, будто от зубной боли, и молча оседает на стул.
— С-слава богу… в-вы… — мычит Плетнев и смотрит мне в глаза.
То, что я вижу в его глазах, пугает меня. Я не из пугливых. Не испугался бы насмешки, злобы, даже откровенной ненависти, я не испугался бы угроз или прямого противостояния. Но в глазах моего несостоявшегося убийцы я вдруг вижу нечто, чего там быть не должно, нечто, чему в этих глазах не место, что не должно там быть, но оно есть, и это пугает.
Плетнев смотрит на меня с надеждой.
— Вы ждали кого-то еще?
Плетнев вздрагивает всем телом, так что стул под ним сдвигается, и слышно, как ножки скрипнули по полу. Плетнев бледнеет еще больше, лоб его покрывается испариной. Он в ужасе. В самом что ни на есть неподдельном.
