— А что вообще привлекает такую девушку, как вы, в этой работе? — мягко спросил Макуэйд.
Слова сами напросились на язык, и она ответила:
— Такая девушка, как я, хотела бы работать манекенщицей на «Неделе гильдии».
Макуэйд улыбнулся, не отводя взгляда от ее лица. Его рука легко, почти грациозно легла на ее бедро. Затем пальцы стали сжиматься, обхватывать ее плоть, нейлон чулок, пока ей не стало по-настоящему больно, настолько, что она готова была закричать.
— Это можно будет организовать, — сказал он.
Столь же внезапно он отпустил ее и слез со стола, после чего вышел из комнаты, ни разу не обернувшись.
Мардж посмотрела на следы, оставленные его пальцами. Чуть вздрогнув, она одернула юбку. При этом она еще сама не понимала, до какой степени напугана. Вынув из стола косметичку, она прошла в дамскую комнату.
И там тихонько расплакалась.
Прошла еще одна пятница, за ней другая.
Пятница стала на фабрике проклятым днем.
В прошлую пятницу из пошивочного цеха были уволены шестеро рабочих, за неделю до этого еще двое, на сей раз — из каблучного. Про увольнение компьютерщиков никто уже и не вспоминал. Грифф конечно же знал про все эти увольнения, однако относился к ним как-то отстраненно. После чистки группы компьютерщиков остальные штатные перемены его уже почти не интересовали. Шестеро рабочих из пошивочного — шесть безымянных, безликих парней. Ну какое они могли иметь отношение к Рэймонду Гриффину? Или эта пара из каблучного — да он наверняка и в лицо-то их никогда не видел. Все это было как-то далеко и чуждо ему, и, хотя вся эта кампания с увольнениями вызывала у него состояние некоторой неуверенности, он все же вытеснял ее из своего сознания, задумываясь в первую очередь над более близкими, «домашними» делами, вроде недавнего инцидента со шлангом или расправой над Марией Терезой Диаз в кабинете Манелли.
Но увольнение в пятницу 26 марта оказалось ударом, нанесенным почти рядом с «домом».
Служа в армии, Грифф всегда испытывал чувство вины, когда солдат, стоявший рядом с ним, получал пулю меж глаз. Да, ощущение вины было, но было и чувство облегчения — «не меня»… Демобилизовавшись, он прочитал много книг о войне, и там часто проскальзывала одна и та же мысль — это самое сдвоенное чувство вины и облегчения. Вина — за смерть товарища, облегчение — от осознания того, что сам ты пока жив. Он воспринял это как естественный, объективный факт. Это чувство было знакомо и ему, и многим другим людям.
