В первые же дни в Агде я познакомился с кастой тупых и заносчивых вояк без фантазии, которые своим поведением нанесли непоправимый вред личному составу части. День за днем я убеждался в том, что "подгнило что-то в датском королевстве". Что случилось с защитниками родины? Они ехали сюда за тридевять земель, а достигнув цели, полностью утратили свой боевой дух. Моих соотечественников явно что-то угнетало. Они были подавлены и неразговорчивы. За полтора года рухнули основы, на которых держалась предмюнхенская система воинской дисциплины и морали. Без причин такое не случается. Но ограниченные командиры будто не видели этого. Они по-прежнему полагали, что прочные связи внутри воинской части можно создать воздействием плоского авторитета служебных предписаний. Они оскорбляли солдат, пренебрегая их политической сознательностью, которая росла по мере ужесточения режима. Солдаты второй республики уже не выступали бездумно за защиту погибшего государства. Ужасный опыт истории не прошел для солдат даром, для них стал характерен иной политический подход к преподносимым им фактам, их восприятие стало острее, психологические реакции изменились. Короче, назрела необходимость замены командиров, не способных адаптироваться к новым условиям, более подходящими. Требовалась честность по отношению ко всем и во всем.
Однако часть офицеров никак не могла понять этих истин. Они держались на своих постах за какие-то старые заслуги. В первые же часы пребывания в лагере я увидел слабые места. Например, как проводилась основная тренировка? До омерзения одно и то же, без учета смысла и цели этой тренировки, без освежающей разрядки. Будто это была не боевая подготовка, а просто муштра в мирное время где-нибудь на дворе казармы в гарнизоне в Чехословакии. Это вызывало во мне протест, и мне было больно за солдат. Неудивительно, что они не проявляли никакого энтузиазма, никакого гордого самосознания. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь обратился к солдатам с прочувствованными словами, а ведь в той сложной ситуации "идеалистам" как раз следовало бы вдохновить войска. Можно назвать это по-другому: политическая сознательность, морально-политическое воспитание, просвещение. "Так или иначе, но что-то должно произойти!" - мысленно говорил я себе. Но что тут могло произойти, если никто не отдавал себе отчета в том, что происходит? Я не раз говорил о сложившейся ситуации с Владо Клементи-сом. Он был, кажется, сержантом. Скупой на слова, Владо обычно замыкался в себе, однако в оценке положения мы были с ним единодушны: главная вина ложилась на систему и тех людей, кто ее представлял.
