В ту же минуту вокруг телеги появилось пять-шесть теней, поднявших крик на бретонском наречии, непонятном для Баррасена.
С правой стороны дороги вспыхнул факел. Стали заметны очертания ветхого дома. Во время этой войны жители так тщательно закрывали на ночь все двери, ставни и даже щели, что путешественник мог пройти в темноте у самого дома, не подозревая о его наличии.
— Вот и наш путешественник! — весело крикнул по-французски человек с факелом в руке.
— Ага! Так я въехал в Ренн? — спросил Баррасен, слегка ослепленный внезапным светом.
— Нет, вы от него на расстоянии трех ружейных выстрелов.
Видя, что гигант тревожно смотрит на пятерых парней с подозрительными лицами, окруживших экипаж, человек с факелом прибавил:
— Это мои слути, они явились, чтобы выпрячь лошадь и снести ваши вещи.
…В эту эпоху бретонские гостиницы поражали своей простотой. В них было чуть больше удобств, чем под открытым небом. Весь нижний этаж был занят кухней, служившей также общим залом. Над ним — три или четыре обширные комнаты, меблированные несколькими кроватями для путешественников. Первый прибывший мог выбирать себе место — привилегия весьма драгоценная при сквозном ветре, дующем через разбитые стекла окон. Все стремились к кровати, стоящей в углу.
Что касается стола, то он предлагал весьма скудную пищу: ржаной хлеб, очень редко говядину и вино, за неимением стаканов — прямо из кувшина.
Можно было подумать, что Баррасена ждали, так как он увидел накрытый стол. Садясь за стол, он спросил:
— Хороши ли у вас постели?
— Отличные, тем более, что вы — мой единственный постоялец.
Он плотно поужинал, убежденный, что с полным желудком лучше спится. Потом встал и сказал:
— Теперь, бай-бай!
Трактирщик со смоляным факелом отвел его на верхний этаж в комнату с восемью кроватями.
— Выбирайте любую, — сказал он.
Баррасен ощупал их все и выбрал самую мягкую, подальше от окна.
— Спокойной ночи, — сказал хозяин, удаляясь.
Великан мигом разделся, потушил свечу, закутался в одеяло. Потом с наслаждением потянулся на мягкой постели. Он натянул одеяло до самого носа. С минуту прислушивался к свисту декабрьского ветра, зевнул два-три раза и, наконец, уснул в ту минуту, как кукушка в нижнем зале прокуковала восемь часов.
Баррасен даже во время сна обладал запасом осторожности. В первом своем сне он почувствовал какое-то беспокойство и проснулся. Прямо в глаза ему ударил свет от зажженного факела.
«Каково! — подумал он. — Мне показалось, что я потушил свет».
