«Экую чепуху городит баба», — подумал Василий, но что-то в ее словах как бы осветило все по-иному, комната, давно не проветриваемая (мать всегда боялась простуды), была знакома до мельчайшей подробности, но теперь, после слов Валентины, что-то неуловимо изменилось вокруг, словно чей-то тихий вздох опять потряс всю душу Василия, и только теперь он понял, что матери уже нет и никогда больше не будет, и он уже не услышит ее плавной, слегка медлительной речи, и его больше не остановит ее взгляд, если случится впасть в полный раскрут, что-то опять сверкнуло и простонало в душе, и он, сдерживая непрошеные слезы, торопливо вышел в другую комнату, затем на кухню, сел к столу, тяжело опустив голову на руки. Скоро подошла и Валентина, села напротив, он видел ее уставшее лицо, не отдохнувшие после работы глаза.
— Ну вот, теперь хоронить надо, — сказала Валентина. — Поди, рублей пятьсот уйдет, а надо.
— Надо, — согласился Василий, совершенно отчетливо понимая, о чем сейчас думает жена и что хочет сказать дальше.
— Какая разница, где лежать после смерти, — услышал Василий далекие и какие-то бесцветные слова, но он был так опустошен, что не смог даже возмутиться. — Ты, может, Вась, выпьешь? Да, может, поспишь, а то с утра делов при, валит…
— Если есть, выпью…
— Есть.
Василий не заметил, откуда и как перед ним появилась непочатая пол-литровая бутылка, стакан и тарелка с солеными огурцами.
— Еще стакан-то поставь, — сказал Василий, ловко скручивая с головки податливую фольгу и вспоминая то время, когда такие бутылки закупоривались самыми настоящими пробками и мужики в Вырубках ловко выбивали их ладонью в донышко.
— Да я не буду, Вась, — стала отказываться Валентина, — а то на ходу так и свалюсь…
— Поставь, — потребовал Василий, хмурясь, и Валентина, быстро взглянув на него, добыла из настенного шкафчика еще один стакан и осторожно, без стука, поставила на стол. Василий налил себе почти вровень с краями, а ей с четверть стакана, молча глядя друг другу в глаза, они выпили, а Валентина, отщипывая от хлеба кусочек мякиша, задумчиво покачала головой.
— Уросливый же ты, Вась, — сказала она даже с какой-то ласковостью в голосе. — Я-то все вижу, все у тебя в глазах-то стоит. Ну что ты на меня-то ожесточился? Я, что ли, твой главный враг на земле? Эх, Вась, Вась… О семье же думаю да о сыне… Ну, повезешь в Вырубки, за триста верст, считай, ну и выйдет рублей на триста сверх… А где их взять?
А у тебя сын через полгода домой явится в одной шинелишке, ему и костюм надо, и куртку какую-нибудь, и туфли — в институт ведь хочет парень поступать… Вот тебе и думай как хочешь…
