Насчет тихих бесед я как-то сказала маме:
— Мне кажется иногда, что она уговаривает тебя поехать с ними. Вернее, всех нас.
— Не говори глупости.
— А что? Илья, по крайней мере, вполне сошел бы за еврея: кудлатый, очкастый, нос как у филина…
Мама посмеялась: «А нас с тобой куда?» Потом объяснила, что тетя Соня опасается ехать, заранее тоскует об оставленных родных местах и ей хочется поговорить о сокровенном.
Но иногда тетя Соня говорила о сокровенном и при всех:
— И что Лия нашла в том краю, где она ни разу не была? Ну да, там Боречка, там Мотя и Лева, но они уже именно там, всеми корнями! А мы? Мы даже не знаем языка, на котором там надо говорить! Лучше бы я поехала в Бобруйск, где провела свое детство. Но Бобруйск — это же сейчас больше заграница, чем Израиль! По крайней мере, оттуда нам никто не пришлет приглашение!.. И это город, где я родилась, вы подумайте! Где ходила с братом Борей в школу… Где — вы не поверите — была моя первая любовь…
— Сколько же вам было тогда лет? — улыбнулась мама.
— Девять лет. Да. А ему десять. У него были большущие глаза и растрепанная челка. Тогда в школе не разрешали длинные прически, но даже в его коротенькое челке мне виделась поэтическая кудрявость, как у лорда Байрона… Он был отчаянный футболист. Когда играли на пустыре недалеко от Советской улицы, что выходит прямо к Березине, он весь горел. Носился по траве, облетая встречных игроков как на крыльях. Болельщики всегда стояли на краю пустыря и кричали то наперебой, то хором:
— Лифчик, давай! Лифчик, бей!
— Это что же, имя такое? — слегка удивилась мама.
— Это было прозвище. Вы скажете: почему? Сначала я думала — я знаю почему! Когда он носился с мячом, его ковбойка распахивалась во всю ширину, а под ней синел лифчик с большими пуговицами. Тогда такие лифчики носили все дети. Колготок не было, мальчики и девочки надевали длинные чулочки и пристегивали их к лифчикам резинками. Это сейчас попробуй на моего Мишу надеть такой наряд, он перевернет своим криком дом, а в те годы это было обыкновенное дело, но лифчик этого футболиста был не белый, не голубенький, как обычно, а ярко-синий с белыми горошинами. И с белыми большущими пуговицами впереди. Я бы сказала, он как бы нарочно всем бросался в глаза, чтобы все только и смотрели на этого отчаянного мальчика с мячом… А он и правда был отчаянный. Я и сейчас помню… Мчится, глаза горят, лямки слетели, чулки отцепились и съехали, коленки в крови, клетчатая рубашка порвана… И отовсюду крик:
