И фильмы про войну нельзя было им показывать. На «Радуге» девчонки закатили настоящую истерику, даже мальчишек в это дело втравили. Долго дубовчане вспоминали, как детдомовцы смотрели этот фильм…
«Пройдет лет десять, нет — двадцать, тогда, может быть, забудутся те ужасы, которые они пережили, а сейчас единственное, что можно сделать для них, — любить их и жалеть», — думал учитель.
Павел Борисович, как маятник, ходил по классу — вперед, назад. До звонка оставалось немного, напряжение в классе спало. Сейчас начнут сдавать тетради. Павел Борисович уже прикинул, кого на сегодня он пригласит к себе домой. (Каждый день он приглашал разных ребят.) Во-первых, всех, кто плакал. Им надо дать разрядку. В домашней обстановке они успокоятся.
Когда прозвенел звонок и тетрадки были собраны, Павел Борисович сказал:
— Милости прошу ко мне сегодня в гости…
И он назвал всех, кого решил пригласить.
«Мы жили на „Красном Октябре“. Папа работал на заводе, а мама не знаю где. Когда бомбили завод, мама и братишка сидели в щели. Я с братишкой сидела в одном углу, а мама — около двери. Когда упала бомба, то она попала туда, где сидела мама, и ее убило, а меня взяла тетя Наташа и отдала в детский дом».
Январь 1944 г.
Валя Костина, 6 лет.
«Я до бомбежки Сталинграда немцами жила на Набережной улице, у нас был свой домик. Его папа сам построил. У нас было хорошо. Моя сестра Шура работала в больнице, а теперь она на фронте помогает раненым. Мой папа работал на мебельном заводе. Когда началась бомбежка, папин завод сгорел, и папа ушел на фронт. Мы с мамой остались одни. Нам было нужно спасаться, а тетю Дуню убило снарядом насмерть. Немцы все время стреляли.
Мамочка пошла закрыть дверь окопа, чтобы, не летели осколки. Немцы увидели и начали стрелять в маму, попали ей в спину и руку. От сильной боли она умерла.
Тетя Шура Карабакова похоронила маму и взяла нас к себе. Потом отдала нас в детприемник. Оттуда отправили в Дубовку».
Декабрь 1943 г.
Нина Карабакова, 6 лет.
Работал у нас в детдоме физруком Иван Дмитриевич Байбаков. Здорово он нас, мальчишек, закалял. Бывало, на улице метель, холод, а он командует: «На лыжи!» И маршрут придумает похитрей. Сам впереди, а мы за ним. Плачем, а идем. Потом, когда возврата емся в тепло, ни за что не признаемся, что ревака давали. Иван Дмитриевич начинает нам вроде бы сочувствовать: на улице метет, а мы маленькие, трудновато, наверное, пришлось. Но мы, как настоящие мужчины, отвечали: «Разве на улице метет? Что-то не заметили. Может, еще раз посмотрим?»
