- Раньше надо было думать! – без тени жалости припечатал Артемий. – Зато теперь тридцать раз подумаешь, прежде чем всякую дрянь в рот совать.
Массаж сопровождался неразборчивым бормотанием, и постепенно чувствительность вернулась. В ногу впились тысячи иголок, будто я ее просто отсидела, но эта боль показалась спасением. От пальцев к бедру побежало живительное тепло. Закончив с правой ногой, Воропаев приступил к левой, а затем вернулся к правой, чередуя их до тех пор, пока я не сумела пошевелить пальцами и согнуть ногу в колене.
- Ложись обратно.
На меня надели носки и укутали одеялом. Я с ужасом ждала вердикта. Что сейчас произошло?
- Остаточные явления, - спокойно ответил Артемий. Самообладание не подвело его и на этот раз. - Нервные окончания чудят, импульсы потихоньку возвращаются в норму, но иногда происходят сбои. Могло быть и хуже.
Я вцепилась в его руку.
- Значит, инвалидность не грозит?
- Не должна, но на массаж с пару недель походишь, я договорюсь. Если не хватит, продлим до месяца, до двух – пока не минует опасность, - Воропаев ободряюще сжал мои холодные пальцы. - Как только прихватит, сразу – сразу! – говоришь мне, хорошо?
Мама и «Оленька» сменяли друг друга, рядом со мной неизменно кто-то находился. Были рекомендованы прогулки на свежем воздухе, поэтому нам приходилось выбираться в маленький больничный парк. Нам – это мне, «Оленьке» или маме, и инвалидной коляске: первые два-три дня ходить было тяжеловато. Меня утешали, что всё это временно, а вернуться практически с того света без последствий не смог бы никто.
Но теперь я дома, коляска забыта, ноги – тьфу-тьфу-тьфу! – слушаются, и всё относительно нормально. Сашка неизменно звонит по вечерам, Элла забегает каждое утро перед работой, мама нет-нет да заглянет в комнату. Анька обиделась и не разговаривала со мной больше недели.
- Надо было, прежде чем валиться, мне позвонить! – заявила сестрица в первый же день. – Я чуть ласты со страху не склеила. И эта эгоистка – моя родная сестра!
Цитируя ту же Анютку: логика, умри!
***
Я сидела на подоконнике, завернувшись в плед, и пила горячий чай с лимоном. За окном в венском вальсе кружились снежинки, грустно мигал подслеповатым глазом старый фонарь. Его тусклого света едва хватало на единственную скамейку, занесенную снегом. А ведь было время, когда старикан горел нестерпимо ярко, и Элька приглашала своих кавалеров целоваться под ним.
- Символично же! – отвечала она, если спрашивали о цели подобных мероприятий. - Поцелуи под фонарем – в этом что-то есть, вам не кажется?
