Спектакль проходил в полумраке, драматический накал был столь высок, что все вокруг нас вздыхали и ахали. И тихо, культурно кашляли.
Я понимал: как-то нужно мириться с тобой. Короткое бордовое платье на тебе, покрытое мистическим мраком театра, манило больше, чем ремиксовая толстовская драма.
Спектакль перешел в бурную фазу, кто-то с кем-то скандалил, и я пополз, взял и пополз не думая.
Сначала я заполз к тебе на колени, медленно скручиваясь в кольцо прямо в том месте, где ноги твои сходились воедино, оставляя лишь небольшую щель где-то там, чуть ниже, под многими тканями.
Я сворачивался в клубок, накладывая кольца своего тела друг на друга.
– Можно не шипеть?! – цыкнула на нас с тобой утонченная толстушка, почитательница Толстого, сидевшая слева.
Я ждал, что ты меня погладишь, пощекочешь мою чешую, но руки твои спокойно лежали на подлокотниках. Они не хотели трогать меня, скользкого, блестящего во мраке.
Поднял голову и двинулся к твоей груди. Медленно пополз. Заполз под платье, попытался протиснуться в тугой лифчик, он не поддавался. Я совался под него и так, и эдак, с той стороны и с другой – он был стальным. И тогда я обернулся вокруг талии, застыл в таком положении, не понимая, что же делать дальше.
– Все это было ошибкой. Большой ошибкой, – прошептала ты, то ли комментируя спектакль, то ли разговаривая сама с собой.
Я закрыл глаза, представив себя мужчиной, сидящим рядом с тобой в кресле. Что бы я сделал, будь человеком?
Медленно выполз, пополз вниз, чтобы оттуда проникнуть в тебя, в твое пока еще холодное варево. Я заполз к тебе под платье и двинулся по ноге вперед, в темноту, в мягкость. Ты закинула ногу на ногу, затруднив любые попытки к проникновению. Актеры играли сцену ревности, я понял это по твоей специфической дрожи. Ты всегда дрожала, когда ревновала меня или просто сталкивалась с ревностью.
Вспомнил, что могу смертельно ужалить тебя. Пройдет не более десяти минут, как ты обмякнешь, закроешь глаза, затихнешь. И тогда нога твоя станет податливой и мягкой, я без труда смогу заползти куда угодно, под любые резинки. Но мне нужна была жизнь, твоя жизнь, твоя пульсация, твое биение. Я ползал по твоим ногам туда и сюда, не в силах проникнуть туда, к твоему кипению, к твоей сути, к бурлящему соку. Все было заперто, наглухо опечатано.
Я застыл. Стал посылать тебе мысленные сигналы – раскройся, растай, пропусти. Но послания, едва достигая твоего сознания, разбивались о его порог, и осколки с хохотом разлетались по сторонам. Я даже слышал шелест воротников сидящих вокруг людей: они крутили головами в поисках посторонних звуков, не понимая, откуда те исходят. Они в недоумении стряхивали с себя мельчайшие кусочки моих разбитых импульсов, думая с пренебрежением, что это лишь перхоть соседа по креслу.
