– К чему ты меня сюда притащил… Я на пляж приехала. И на массаж…
– Чтобы ты верой прониклась…
– Почему мы в сланцах?! Ты посмотри, в чем люди идут. Я-то думала, тут аккуратные ступенечки, мраморные, там, или… не мраморные. А тут что?
– Посмотри налево, видишь огонек? Это монах-отшельник молится за землю, которая грехами нашими давно уж рыгает! Прикинь, тебя в пещеру лет на двадцать, а? На пляж она приехала. А в пещере вон святой за тебя молитву возносит. Чтобы ты в отеле бесплатным разведенным с верблюжьей мочой пивом не захлебнулась за две недели отпуска.
– Мамочка, зачем я полезла, дурочка глупая… Пыхтели, лезли неуклюже, шатались – это про всех сразу.
– Ромащька, не теряйся. Друзья, друзья. Скоро остановка, скоро стоянька.
А вдруг это вообще не то? Ну вот совсем не оно, никакое не паломничество? Это просто дикий развод, египетский карнавал, придумка бедуинов, которые возят тут наркоту и оружие тайными тропами на своих вербрюдах.
А Моисей? А что Моисей? Никто не в состоянии повлиять на торговлю оружием и наркотиками – и Моисей не исключение. И монах в пещере тоже. Его, если надо, прямо отсюда снимут, хорошенько прицелившись.
Нет там никакого монаха. Зря лезем, зря мы не на пляже и не на массаже. Нет там никого, там огонек свечи горит, а над ней варят кайф вспотевшие от ломки бедуины.
– Ромащька! Ви все? Не потерьялись?
Стало чуть светлее.
Стоянка. «Ромашка» и другие группы кучкуются, пьют чай и колу, лежат на камнях, где не лежал Моисей, не исходил слезами монах.
– Вербрюд! – крикнул я в потную шею красивой испанке, что балаболила непонятные мне вещи и все не могла отдышаться. Она засмеялась, подумав, что русский сказал ей «Здравствуйте!» Так и было.
Костер, жухлые сосиски и какие-то примитивные гирлянды на крыше тряпичного шатра.
Наш провожатый совсем не устал. Он все скалился белыми зубами, пересчитывал глазами «Ромашку», словно хотел вырвать из нее все лепестки до одного – и чтобы кровь из рваных ран на рыжий песок.
Лети-лети, лепесток, через Восток на Запад.
Мысль о Моисее, добром сгорбленном старичке, разгоняет эти копченые мрачности из головы. Добрый старец шепчет что-то сказочное. Он идет один по этой горе, присаживается отдохнуть, хитро щурит глаза на ту пещеру, где через три с половиной тысячи лет будет шептать монах, заговаривая свечу, обливая ее воском незастывающих слез. Все остается в камне Синая, все начертано губами пророка, распахнувшего миру свою ветхую котомку. Он целовал эту дорогу, эти выпирающие скалы, он предвидел и заранее простил все и всем. Моисей видел, находясь в тонком сне: монахи с пустыми глазами, что плачут лишь ветром. Отшельники, разбивающие языки о каменные, намоленные нёба свои. Смердят их язвы, прорываются внутрь. В их телах пролагают дороги невидимые глазу змеи, продираясь через повисшую, как тряпье, плоть.
