В нескольких шагах от его остановившейся двуколки на земле сидела молодая мать с ребенком. Она раскачивалась и пронзительным, сумасшедшим голосом тянула одну остро-тоскливую ноту:
- И-и-и-и-и…
А глаза ее были пустыми, исступленными, не видящими ничего.
Нет, на восстание это не похоже!
Человек в расстегнутом жилете - лавочник или мелкий служащий - стоял поодаль и размашисто крестился. Подбежав к нему, Зберовский принялся трясти его за плечи:
- Что произошло? Скажите: что?
Человек сначала говорил о чем-то, но нельзя было разобрать, о чем он говорит. Затем он прокричал Зберовскому, растягивая слова:
- Две-ести ду-уш под землей оста-алось, ца-арствие им небе-есное… Га-аз взорвался! Да-а, вся-а сме-ена! Две-ести ду-уш!
Гудок уже только шипел: наверно, израсходовался пар в котлах.
Гриша шел, возвращаясь к своему экипажику. Шел, сгорбившись и нетвердо ступая. Пугливо озирался на мрачный, покрытый сажей копер.
А люди бушевали пуще прежнего. Плач, негодующие крики. Из всего этого горестного, раздирающего душу гомона вырывались отдельные возгласы:
- Убить гадов… убить… А-а-а! Харитошку!.. Харр-ритошку!..
- Боже ж мой!.. Боже мой!..
- О-о-о!..
- На кого ты, кормилец, поки-инул…
- Хар-ритошку!..
И до Зберовского теперь донеслось:
- Терентьева! Терентьева!..
А рядом с ним на земле все так же сидела мать с ребенком, раскачивалась и глядела в пустоту остекляневшими глазами.
Внезапно Грише вспомнилось: «Трое детей у меня. Скажи, як вам велит совесть: чи идти мне в шахту, чи нет?» - «Иди. А не то - расчет».
Гриша вскочил на подножку двуколки, толкнул кучера:
- К инженерскому дому! Гони!
«Что вы скажете, господин Терентьев? - зло повторял он про себя, подпрыгивая вместе с двуколкой на выбоинах дороги. - Что вы мне ответите на это?»
В особняке под оцинкованной крышей ни Зоиного брата, ни ее самой не оказалось. Тетя Шура всхлипывала, вытирала слезы. Зберовский вышел во двор, сел на крыльцо, встал, подошел к воротам, вернулся, опять сел. Ударил кулаком по своему колену.
- Глянь, - окликнул его кучер, - видать, инженер.
По улице приближалась процессия: двое несли на носилках человеческое тело, сбоку бежала Зоя, за ними двигались старик в белом докторском халате и пять-шесть шахтеров в грязных куртках, с лицами, как маски, - цвета угольной пыли.
Гриша хотел кинуться навстречу, но попятился куда-то вбок. Не заметив его, через двор промчалась Зоя.
Кучер снял картуз. Во двор внесли носилки. На них лежал кто-то совершенно черный, и в этом черном было очень трудно узнать Ивана Степановича. Только губы были - такие же губы, как у Зои. Они казались неестественно розовыми. Он то раскрывал рот, то закрывал; его рука свесилась и волочилась по земле.
