И Натка за тем стариканом из военкомата! Только деликатнее: одуванчик. Натка ростом с нее, но крепкая, плотная, и Мачаней приучена к тяжелой работе, Натка и стирала, и мыла, даже дрова колола, а уж печки топить — ее святая обязанность. А их две, в комнате Мачани и в «детской», разгороженной на два чулана, Горькин и Наткин. И все же обидно… Аля лежала на кушетке, Натка собиралась чем-то смазать ей обветренное лицо, но, подойдя, увидела, что подружка, обидчиво поджав губы, отвернулась, глаза закрыла. Спит. И все же Натка осторожно смазала ей щеки, подбородок, лоб, Аля даже не шевельнулась.
Гу-ух-гух-гух, гух-гух-гу-ух… Аля не могла понять во сне, откуда эти глухие раскаты? Где она? В Москве? Открыла глаза, вокруг все белое, чистое, а над нею склонилось румяное лицо Натки:
— Выспалась?
— Что это за стеной?
— За стеной тихо, это к Серпухову фронт подкатился.
Накинув жакетки, они выскочили из дома. Стрельба стала явственнее, темное небо в стороне Подольска желто вспыхивало. Натка поежилась:
— Ничего, кроме простуды, не выстоим. Берем по березке, — и вытянула из кучи непиленых дров два тонких стволика в белой нежной кожурке, так и светящихся при вспышках артиллерийского огня. «Полешки» Натка засунула в еще не остывшую плиту кухни, и они весело вспыхнули.
Аля умывалась, причесывалась, а Натка поставила на стол большую кастрюлю гречневой каши:
— Мне эту крупу один дядечка оставил, уезжал отсюда, а я ему руку подлечила, сильно поранил в погребе о железку какую-то, впотьмах не разглядел. Садись есть.
Глянув в зеркало, Аля сказала:
— Ты настоящий медик, лицо в порядке, даже не щиплет, только вроде чуть загорела…
Постучали в дверь. Аля замолчала, глядя на подругу:
— Кто бы это?
— Больной, наверное. Я приколола объявление у сельсовета, что здравпункт закрывается завтра, чтобы приходили, кому нужно. — И крикнула: — Открыто!
Дверь открылась, и на пороге встал лейтенант, красивый и суровый, как с плаката. Спросил вежливо:
— Можно у вас солдатам обогреться?
— Ой, конечно же! Проходите, кашу будем есть, чай пить, — и Натка заторопилась, поставила тарелки, вывалила на стол все ложки: — Сколько вас?
— Четверо, — лейтенант перевернул белый здравпунктовский табурет набок, поставил у топки, расстегнул шинель и сел, забыв снять фуражку. Когда вошли остальные, лейтенант поднял на них большие пасмурные глаза и коротко приказал:
— Сушитесь, — повернулся к топке, поправил березки и уставился в огонь, сполохи которого метались по его неподвижному, словно отчеканенному, лицу.
