— Грузим.
— Тяжело?
— Не то слово… Усталость — ерунда, сердце рвется…
— Опять о фронте?
Он только махнул рукой. Значит, успел слетать в военкомат. Или ходил к директору завода? Не все ли равно, куда? Отказ. К ним подошел Мухин, глянул на паренька, уносящего от Али последнюю чушку с проточкой, сказал подавленно:
— Три месяца… сегодня четвертый пошел.
— Что? Не понял, — сказал Дима.
— Войне уже три месяца, а мира не видать и одним глазом.
— Мир захотел? Без победы? — с враждебностью оглядел мастера Дима.
— С победой, с победой, — успокоил его Мухин, и неожиданно запел тенорком: — Одержим победу, к тебе я приеду-у…
— Ты еще и дразниться?! — Дима сграбастал Мухина, крутанул, будто собираясь забросить в угол цеха.
— Пусти, некогда же! — вырывался Мухин, ловя соскочившую кепочку. — Пусти, в трубу тебя…
— Ладно, дедок, шагай, — миролюбиво поставил его Дима на пол.
Мухин схватил с пола кепочку, натянул на лысину и побежал.
— У него кепчонка для фасонного прикрытия облезлой черепушки. А ведь и правда, четвертый месяц войне…
Четвертый месяц…
Ночь надо отоспаться, скоро пересменок, а днем какой сон? Но он, этот столь нужный сон, не шел. Сверлят мозг слова: четвертый месяц войны, четвертый… И за три месяца всего два письма от Игоря. Что там с ним? А тут еще мама прихворнула. На работу еле ходит, а уж дома только лежит. Вызывать врача запретила:
— Обычное мое состояние. Лекарства есть, а в институте на нашей кафедре я одна лаборантка осталась. Не умру, даю слово.
Еще и шутит… И вот надо покупать что-то, готовить… Всю жизнь этим занималась мама, а теперь надо самой.
И все равно ей легче, чем деду Коле, Диме, Мухину, Вальке. Она каждый день бывает дома, а они, кроме цеха, столовки и нар в убежище, где спят, ничего не видят. Грузят, грузят… Мухин жаловался:
— Хоть бы для продукции страдали, а то одно: скорей, скорей. Жена обижается: женились по любви… тридцать лет назад. Всех бы этих гитлеров с подпевалами в трубу!
Худой, маленький, желтолицый, Мухин похож на старенького мальчишку.
Тут-тук-тук-тук… тихий, знакомый-презнакомый стук в окно у кровати Али. Спросонья послышалось? Вроде бы не спала. Стук повторился, но еще тише, как бы в подтверждение: да, стучу. Аля, натянув платье, сунув ноги в туфли, выбежала на крыльцо.
Ночь дохнула октябрьской свежестью, отчего резче ощутился запах паленого сукна, дегтя, махорки. Перед нею стоял военный, это от него так непривычно пахло. Человек с фронта? Откуда ей знать, как пахнет война, военных-то видела только на улице издали.
