Дядька влез на камень и кричит:
- Кто выиграл, пусть ставит! Кто проиграл, пусть, тоже ставит - будет знать, как в своего не верить!
Вечером понатащили отцу водки, колбасы, разных лакомств: начался такой пир, какого давно в станице не было.
Дядька, что ни час, произносил речь о пользе науки.
Землемер обещал мне высокую поддержку в окружном правлении, а отец, сильно захмелевший, на рассвете совсем разбушевался: «Где доблесть, где удаль казачья?» А потом схватил шашку и лучшему барану, без всякой нужды, только хвастовства ради, единым ударом отсек великолепную голову.
Барана надо было съесть, так что с вечера, веселье началось заново.
Настала осень. Я уже несколько раз спрашивал отца, когда же он, наконец, пошлет меня в город учиться.
- Кончилась твоя учеба, - отвечал он. - Будешь в станице писарем, на своем хозяйстве. Самое милое дело.
Вижу, самому не справиться. Бегу на пасеку к дядьке, чтобы он отца смягчил и уговорил.
И вот однажды, в воскресенье, дядька появляется на пороге с изрядным бочонком меда. Вроде проведать пришел, как обычно, а сам мне подмаргивает: «Нынче, мол, я его уломаю».
Отец велит матери похлопотать об ужине, а брата к столу приглашает, бутылку выставил.
«Ой, худо, - думаю, - худо это кончится. Не уломать дядьке отца».
Во всем свете не найти двух людей таких несхожих, как эти братья.
Дядька - кругленький, лысоватый, на деревянной ноге, отец - высокий, проворный, черный, не то цыган с виду, не то грек. Дядька - ученый, отец - темный.
Дядька, с тех пор как потерял ногу, словно открыл в себе что-то, стал спокойней и, отказавшись от своих столь больших некогда надежд, без устали ковылял по жизни, глядя на мир с мягкой, понимающей улыбкой.
Отец же, находясь в вечном разладе с собой и с миром, так и не обрел душевного спокойствия. Честный и справедливый по натуре, он заблудился в жизни, не знал, куда и зачем идти. Он прошел две войны - японскую и германскую: сердце его черствело от испытанных обид, от бессмысленно пролитой крови. С каждой выпитой стопкой дядька все больше отрешался от самого себя, как бы высвобождаясь из тесной оболочки. Ум его охватывал все более широкие горизонты, разрешая с чрезвычайной легкостью самые запутанные вопросы.
Отец, наоборот, мрачнел, начинал вспоминать прежние обиды и разочарования, лил спирт прямо на старые раны и, разгоряченный, слушал дядькины речи угрюмо, подозрительно, готовый к вызову, даже скандалу.
Я поглядывал на них из угла и думал: «Не уломать дядьке отца за бутылкой. Надо было на пасеку его зазвать, новые ульи показать, а потом, за чаем, тихим, теплым вечером…»
