В Москву с моим рецидивом мы приехали в феврале 2016 года. Было промозгло и бесснежно. Город казался серой унылой надстройкой над плоскостью бытия. Поселились мы в квартире Ромы Бобкова, в поселке Птичном; формально — Москва. Рома жил с нами, большую часть времени работал за ноутбуком на кухне, закрывшись и покуривая трубку. Мы вставали в пять утра. До станции метро «Саларьево» добирались на маршрутке. Потом — метро. Помню, холод, гололед, невеселые улочки и грязно-белые дома Птичного. Днем — неумолкающий человеческий шум Москвы. За день надо было успеть сделать очень многое. Наш друг дал нам контакты врача из 62-й поликлиники (которую очень хвалят в Москве); мы написали врачу на мейл, врач ответил, но как-то не слишком доброжелательно, понятно было, что он берется за это дело с неохотой, знакомый попросил, вот и пришлось — а не хочется. Мы с Яной решили оставить вариант с 62-й на крайний случай. Попробовали сунуться в онкоцентр Блохина на Каширке; явились туда пораньше. Помню, меня поразила давящая монументальность этого комплекса связанных зданий. Архитектура онкоцентра как будто говорила о раке как он есть. Я подумал, что не хочу лечиться в этих серых коробках. Тем не менее мы попытались попасть на прием к врачу; нас поразила гнетущая бюрократия, очереди, все эти длинные бесконечные коридоры и лестницы, люди, толкающие друг друга, ругающиеся, отчаявшиеся люди; ничего подобного в ростовском онкоинституте мне не встречалось. Мы тыкались как слепые щенки от одной очереди к другой. В конце концов стало ясно, что это бесполезно, только зря потеряем время; мы с Яной ушли.
Самым реальным вариантом казалось лечение в Институте нейрохирургии имени Бурденко. Но чтоб попасть туда, нужно было переописать стекла по адресу, который нам дал доктор Спирин: метро «Белорусская», кафедра патологической анатомии. Мы пришли туда рано утром; отыскали нужный кабинет за высокой деревянной дверью. Я думал, что стекла заберут на день-другой или хотя бы на несколько часов, но сотрудница кафедры разложила стекла под микроскопом прямо при нас. Тут же выявилась проблема: у нас были только самые последние стекла, а для постановки точного диагноза необходимы и предыдущие. Я вам вот что скажу, сказала сотрудница, я вижу, что тут опухоль; но что именно за опухоль, сказать точно не могу, нужно знать, как все это развивалось в динамике, понимаете? Мы покинули кафедру расстроенные. Мне на самолете за стеклами лететь нельзя; на поезде — потеряем слишком много времени. Мы позвонили в Ростов тете Жанне. Она обещала поднять свои связи и перезвонить. Мы ждали ее звонка в дешевой закусочной возле станции метро. Помню, строчил дождь. Капли тонули в сером супе луж. Яна сказала: ты не волнуйся, все получится. Я сказал: да я и не волнуюсь. Мы съели по бургеру. Наконец, тетя Жанна перезвонила. Чтоб забрать стекла, нужно мое заявление и заверенная нотариусом доверенность на Яну. Отлично, сказала Яна, я слетаю сама. Мы отыскали офис ближайшего нотариуса; я написал заявление и доверенность на Яну. Пока писал, Яна через приложение на телефоне купила билет на самолет. Все происходило очень быстро, времени было мало. Яна забрала бумажки, чмокнула меня в щеку и побежала в метро. Я вернулся в Птичное. Помню, чувствовал себя очень странно; последние восемь месяцев Яна всегда была рядом. Она проводила со мной дни в больнице, а по вечерам разговаривала со мной по скайпу. Она была рядом со мной в такси, в диспансере, в поликлинике. А теперь она была за тысячу километров от меня — и это было странное ощущение.
