— Что угодно?
— Какие такие у вас уж речи завелись? Развивать ее, что ли, желаешь? Смотри ты!
— Что вам, дядя?
— Что?.. забыл… Да! кто такая барыня, вывели оттуда, кричала, Сашу звала?
— А, это… Белорецкая, — отвечал Всеволод и опять обратился к кузине: — Видите ли, Оленька, если вы позволяете на себя навертывать шиньон и притом сами признаете, что это безобразно…
— Она как же родня этому Саше, Всеволод?
— Мать, — отвечал он, — то я, Оленька, не могу уважать вас…
— Мать! — повторил, вздыхая, священник. — Поистине, милость господня…
— Над ними-то?
Дядя указал на брата и его жену.
— Еще бы! Ведь только их одних, одних-с… Да! Мы теперь из всех тех одни пируем, во всем Питере одни!
— Даже это очень оригинально, — заметила гостья. — Но знаете, как становится жарко.
— Можно в сад кофе кушать, — отвечал хозяин, — у нас здесь все равно как дача.
— Хорошо у нас, — сказала мать. — И сад весь убран.
Она поглядела на сыновей. Николай не поднимал глаз; Всеволод говорил с дядей.
— Пожалуй, дядя. Что ж, я рад, если вы мне это уладите. В Москву так в Москву. Это даже будет лучше казенного места.
— Да тебе, любезный, казенного-то — погоди еще!
— Да, погодите! — подтвердил гость, и оба захохотали.
— Не огорчаюсь. Только вот как жалованье?..
— На островах теперь приятно, — сказала гостья. — Вот бы молодой девице. И кстати, два молодых кавалера провожатых.
Тетка слегка вспыхнула, но воздержалась.
— Туалет нужен, — возразила она, глядя в сторону.
— Это жаль, для молодой девицы…
— Я не так пуста, чтобы думать о гуляньях, — прервала Ольга.
Это сказалось для Всеволода, но он не слушал; он спорил с гостем и дядей. Из-за стола вставали. Стало еще шумнее и теснее, когда горничная и девочка начали уносить стулья в сад. Мать приказывала, выходила и приходила.
— Пожалуйте, — повторял хозяин.
— Вы как будто не радостны, — сказал священник Николаю.
— Нет, ничего…
— Почему же вы так молчаливы?
— Ничего… Так.
— Нехорошо. Значит, в сердце вашем… Значит, вы не признательны. Грех великий. Как некогда в ковчеге спасалось единое семейство, так и теперь такая же милость господня над вами, а вы…
— Что такое вы говорите, батюшка? — вмешалась мать.
— Я устал очень, мама, — прервал Николай. — Вы в сад идете? Можно мне наверх?
— Да как же! В твою светелочку? Я убрала. Можно, можно. Приляжешь?
— Барыня, я уж чашки несу, — закричала ей горничная.
Николай взошел в светелку; дверь внизу лестницы не притворялась, как и два года назад; мелкие ступеньки знакомо скрипнули; он припомнил, какая из них шатается, и привычно придержался за решетку, которая колодезем окружала вход наверху. Все по-прежнему; белый половик протянут дорожкой от входа до низенькой постели. Над постелью большая фотография в раме. Пожелтела, побледнела; только выдается лицо раба, который подает одежду господину и хохочет — рад, что идет освободитель…
