- Это ты? Входи.
Он простудился перед тем и потому так поздно был еще в своих покоях. Сидел, завернувшись в одеяло, а в чаше на подставке возле кресла еще оставался отвар на донышке. Лицо пожелтело, и стало видно, что он уже стареет, но в тот момент это меня не тронуло. Слишком я был зол, чтобы пожалеть его, и стоял перед ним молча, даже не поздоровался. Он посмотрел мне в глаза старым, бледным взглядом, и я понял, что он всё знает. Он коротко кивнул мне и показал на скамеечку для ног:
- Можешь сесть, мой мальчик.
По привычке я пододвинул ее и сел. Он давно был царем и знал свое дело: его пальцы извлекали из людей повиновение, как пальцы арфиста музыку из струн... Только оказавшись на своем детском сиденьице, - ноги на старой медвежьей шкуре, руки на коленях, - только тут я понял, как он меня облапошил. У моего лица была чаша с лекарством; пахло ячменем и медом, яйцами и вином... Пахло старостью - и детством; и я почувствовал, как моя мужская ярость превращается в детскую обиду. И его водянистые глаза теперь мигали на меня сверху, и в них была капля злости, какую всегда испытывают обессилевшие старики к молодым мужчинам...
- Ну, Тезей, твоя мать сказала тебе, кто ты?
- Да.
Я сидел перед ним скорчившись, будто пленник в оковах, и чувствовал себя - хуже некуда.
- И ты хочешь что-нибудь у меня спросить?
Я молчал.
- Можешь спросить у отца, если хочешь...
Я молчал. Дед дедом, но он был Царь, а на учтивость я настроен не был.
- Он признает тебя своим наследником, если ты покажешь ему меч.
Тут я заговорил от удивления.
- Почему, государь? Я полагаю, у него есть сыновья в его собственном доме.
- Законных нет. А что до прочего - ты помни, что хотя он и Эрехтид, это не мало, - но мы из рода Пелопа, нас породил Зевс-Олимпиец!
"Как меня Посейдон?" - этот вопрос у меня на языке вертелся, но я не спросил. Сам не знаю почему; не потому что это был мой Дед. Просто не решился, и все тут...
Он посмотрел мне в лицо, потом закутался поплотнее - и раздраженно так:
- Ты что, никогда не закрываешь дверей за собой? Здесь сквозит, как на гумне.
Я поднялся, подошел закрыть дверь...
- Прежде чем отозваться непочтительно об отце, позволь сказать тебе, что если бы не он, ты мог бы быть сыном крестьянина или рыбака... Даже сыном раба, коль на то пошло.
Хорошо, что я уже не сидел у его ног.
- Ее отец, - говорю, - может сказать мне это и остаться живым!
- Язык твой грабит твои уши, - дед был спокоен. - Угомонись, малыш, и слушай, что я тебе говорю.
