Марксизьм в людях не ошибается и бьет точно. После обеспеченного бьет талантливого, а потом и просто способного, правильно подозревая в нем будущую обеспеченность. Избавиться от этого полностью нельзя. Маленькая злокачественная марксинка гнездится в каждом до поры, а при всеобщем возбуждении выходит зрелым ленинизьмом, поражающим народы.
Марксизьма бывает черная и белая. Белая, говорят, у творческих работников друг к другу. Кто лучше спел или написал, тому не сразу, но прощают. Белую марксизьму носят в себе, и довольно долго, криво улыбаясь и плохо аплодируя.
Но к тому, кто не только спел, но и приоделся в цепи и вериги, к тому испытывают глубочайшую черную марксизьму с радужным ореолом.
Как же, мол, и голос – дерьмо, и музыка – дерьмо, и сам недалекий. И раньше таким не был. И жадный, и за копейку удавится. И все себе. На старость якобы. Хотя при таком отношении к окружающим до старости точно не проживет.
Когда все живут одинаково, марксизьм в человеке все равно выделяется. Этот премию получил, тот не болеет. Этот изобретатель. Этот в лесу ученый.
Но когда уже все заражены, марксизьм переходит в открытую стадию и грозным ленинизьмом за пределы государства выходит.
Он уже по отдельным людям не стреляет. Ему народы интересны, что нагло, богато и противно живут на глазах у всех. Шикарно передвигаясь, лечась, и изобретая, и, что особенно противно, сберегая… И, что еще противнее, оружие у них тоже, хотя и кроме оружия есть еда, вода и электричество. А в дальние районы ведет асфальт, не стратегический, а всеобщий, для завезения снабжения продуктов населению…
Тут уж лучше, чтоб марксизьм испытывали отдельные люди, пусть и в больших количествах, чем один народ к другим народам, скрежеща зубами в виде марша, что чревато опасностью и грозит полной потерей ископаемых, единственного богатства бедных народов.
С трудом завершая поэму, можно сказать, что жалобы и стоны – прямой путь к дружбе и человеческому общению. Рассказы же об успехах и высоких заработках требуют слушателя редкой силы и самообладания.
Теперь таких нет.
Вот ужас был.
Лечу в «Трансаэро» в первом классе, черт возьми!
Правда, в последнем ряду.
Но в первом классе.
Для верности отделен занавеской.
Пью легкие напитки.
Ем легкие закуски.
Но что же мне мешает?
Что не дает покоя в первом классе?
Последний ряд. И занавеска.
Я тех не вижу, кто в другом классе…
Но я их чувствую спиной.
Непрерывные разговоры, толчки, тычки, шевеления, плач детей, и не где-нибудь, а прямо в моем первом классе.
