В каменщиках баб было мало, все мужики, а поэтому за бабами, как за зверем, охотились, — воровали на Руси.
Степь не Камень. Простор великий, трав обилие и мрачности нету. Как на ладони все.
За Камнем лес и горы небо заслоняют, а в степи до самого края, где земля с небом сходится, все видно. Колонки зеленеют, березки богомолки стоят, сосняк, увальчики малые, озера, как горная слюда, в траву брошенная, на вольном солнце блестят.
Нету строгости в степи, радости в ней, солнца больше, и для спасения души по этому самому она мало пригодна.
Взять хотя бы журавля, птицу длинноногую, посмотришь на него, как около озера он топчется, невольно смех берет.
Васька Загуменный, когда колком ехали, вперед ушел да и затянул во все горло без чина всякого:
«Птица райская, завомая Сирин,
Глас ее в пении весьма силен.
На востоце, в Эдемском рае пребывает,
Непрестанно пение красно воспевает.
Праведным будущую радость возвещает.
Которую Господь святым своим обещает.
Временем влетает и на землю к нам
Подобно сладкопесенно поет, якоже и там.
Всяк бо человек, во плоти живя,
Не может слышати гласа ея.
Аще кому слышати случится,
Таковый от житья сего отлучится,
Но не яко там он пребывает,
А вослед ея теча над умирает».
«Нашел место песню петь, — недовольно буркнул Лука. — Егорка, догони его да заткни ему печурку».
Егорка поехал нагонять Ваську, но тот уже перестал петь.
«Пусть поет, — проговорил инок Иосаф, — засиделись мы в темноте за Камнем, а теперь как-то душе свободнее. Петь не грех. Слышишь, как птицы гладкогласно поют, от радости».
«Чудной Иосаф, — подумал Лука, — то праведность великая его разбирает, то соблазн одобряет. Нетвердой души человек».
Не высказал своих дум Лука, а только Иосафу сказал:
«Петь здесь не место, могут киргизы перенять. Жизнь наша волчья», — и недовольно плюнул в желтые душистые цветы.
«Далеко, што ли?» — спросил Алешка Быков.
«Хватит еще, паря, похлыняем», — ответил мрачно Лука, который на обратном пути замыслил добыть себе бабу.
Не выходит из головы. Думал он, склонив голову: «Маломощна плоть, видно, нашего роду Перегудовского. Макся, царство ему небесное, сгиб от плоти».
Вечером в колке станом стали. Похлебку сварили, бадану[2] попили и спать легли, чтоб до свету выехать.
Инок Иосаф молиться остался, да за однемя и караул держать.
Как раз в эту самую ночь и случилась беда.
Киргизишки учуяли. Днем в стороне держались, издали по следу шли, а ночью колок обложили кругом и осаду повели издали.
