– Вы поступили мудро, вернувшись рано, – сказала тетушка. – Вечера бывают прохладные, даже в это время года.
– Она подбиралась к моему горлу, – продолжала Пру. – Обвивала мое горло. Такая… клейкая… рука.
– Маваки – единственный, кто мне помог.
– Мой отец часто повторял, что в это время года погода бывает очень коварной, – добавила тетушка.
– Марго, ты ведешь себя глупо, – расстраивалась мать.
– Луиза, дорогая, я чувствовала, как эти ужасные клейкие пальцы подбираются к моему горлу, – жаловалась Пру, не слыша Марго, погруженная в тонкости собственных переживаний.
– Мой отец всегда ходил с зонтом, зимой и летом, – рассказывала тетя Фэн. – Над ним смеялись, но даже в жаркие дни зонт оказывался очень даже полезным.
– Вечно ты все портишь, – сказала Марго. – Во все вмешиваешься.
– К сожалению, я вмешиваюсь слишком редко, – сказала мать. – Короче, бросай эти глупости, кончай реветь, мы сегодня же уезжаем на Корфу.
– Если бы я сразу не вскочила, она бы впилась в мою шейную вену, – сказала Пру.
– Нет ничего полезнее пары галош, говорил мой отец, – откровенничала тетя Фэн.
– Я не вернусь на Корфу. Ни за что. Ни за что.
– Ты сделаешь, как я скажу.
– Она вероломно обвилась вокруг моего горла.
– Резиновые сапоги он не одобрял, потому что из-за них кровь приливает к голове.
Я перестал их слушать. Меня переполнял восторг. Мы возвращаемся на Корфу! Мы оставляем пыльный, бездушный, абсурдный Лондон и возвращаемся к зачарованным оливковым рощам и голубому морю, к радушным веселящимся друзьям, к золотым, умиротворяющим, нескончаемым дням.
Сбор оливок начался еще в конце апреля. Благодаря жарким летним дням плоды налились соком и, дозрев, падали, глянцевые, в траву, словно черные жемчужины. И тут же набегали крестьянки с жестяными и плетеными сооружениями на головах. Выбрав очередное дерево, они садились в кружок на корточки и, щебеча как воробьи, подбирали плоды и складывали их в корзинки. Некоторые оливы плодоносили уже лет пятьсот, и пятьсот лет сбор проходил по заведенному обычаю.
Это была славная пора для сплетен и веселья. Я ходил от дерева к дереву, присаживался на корточки и помогал собирать лоснящиеся оливы, а заодно слушал байки про друзей и родню и, случалось, разделял со сборщицами трапезу под деревом: пожирал кисловатый черный хлеб и маленькие лепешки с прошлогодним сушеным инжиром, завернутые в виноградные листья. Звучали песни, и, удивительное дело, крестьянские голоса, такие грубоватые и резкие в разговоре, становились жалобно-трогательными во время совместного пения. В это время года, когда среди корней олив начинали пробиваться желтые восковые крокусы, а берега из-за колокольчиков становились лиловыми, садящиеся в кружок то под одним, то под другим деревом крестьянки напоминали передвижную цветочную клумбу. Их песни эхом разносились под нефами древних олив, печальные и нежные, как перезвон бубенчиков в козьем стаде.
