Исагер мешал, но зима была на нашей стороне. Без печки в холодном классе обойтись нельзя. А у печки есть дымоход, который можно забить, и, когда в помещении уже было не продохнуть от дыма, ему приходилось отпускать нас домой. Исагер вставал в дверях и наделял нас на прощание подзатыльниками.
— Оболтус! — говорил он каждому.
Ему и дышать уже было нечем, глаза за стеклами очков делались совсем красными, но не бить Исагер не мог. Подобно капитану тонущего судна, он последним покидал свой корабль, заходясь в приступе жуткого кашля. Столь велика была его ненависть к нам, что он предпочел бы задохнуться, чем пропустить хоть один удар.
Лишь по воскресеньям можно было радоваться снегу, не расплачиваясь своим затылком.
Однажды Нильс Петер сунул в умело разобранную им печную трубу свитер. Печка не просто начала дымить, как было задумано. Свитер чадил-чадил, да и вспыхнул. Исагер тут же потушил огонь. Но мы не забыли вида пламени, вырывавшегося из трубы. Исагер и сам примолк от такого зрелища.
В наших силах было выкурить Исагера из школы. На что еще мы были способны?
Холодными зимними вечерами Исагер делал визиты. Он сиживал у купца Кристофера Матисена, ревностного своего приверженца в комиссии по делам школы. За столом из красного дерева сидели еще несколько горожан, но пастора Захариассена среди них не было. С пастором Исагер не ладил. Того смущал убогий уровень преподавания в школе. Матисену же, напротив, было лестно принимать у себя ученого мужа, которого хлопали по плечу два будущих короля.
— И как сказал мне король…
Это была самая частая реплика Исагера в этом собрании. Он сидел в своем любимом фраке, а перед ним стоял двойной тодди[11]. Повесть о встрече с королями Кристианом и Фредериком была его платой за дымящийся тодди, поднося который ко рту он всякий раз приговаривал: «Лучшее лекарство от холода, какое только сотворил наш Господь».
Тодди оказывал свое действие: нижняя губа учителя начинала отвисать, очки сползали на позицию, которую Альберт обозначил как «прекрасная погода». Такое лицо он никогда не являл нам в школе: оно было не то чтобы дружелюбное, но по крайней мере расслабленное.
В тот вечер Исагер покинул дом Матисена на Мёллергаде, едва держась на ногах. Весь вечер мело, сугробы лежали на каменной лестнице, на дороге. В нашем городе нет освещения, и заснеженные улицы погрузились во мрак. Восточный ветер со стороны гавани продувал Мёллергаде насквозь.
Мы увидели его лицо в свете, падавшем из окна Матисена. Расслабленное выражение на мгновение уступило место злости, хорошо знакомой нам по тем мгновениям, когда учитель готовился предпринять одну из своих карательных экспедиций, и мы ожидали, что он в бешенстве крикнет снежному вихрю: «Негодяй!» Но тут губа его опять отвисла. Взгляд снова стал отрешенным.
