— Недели! — закричала мать. — А что ж такого?.. Уходите все… Кто подойдет к дочке моей — глаза выцарапаю!..
— Никогда такого не бывало, — сказал хозяин. — Что теперь господину барону говорить…
Жилые комнаты замка угрюмы и мрачны, как темницы.
Узкие длинные окна прорезаны в трехаршинной стене. Толстые железные решетки едва пропускают свет. Сводчатые потолки да некрашеные стены из дикого камня, холод, сырость, полумрак длинных коридоров, в которых летучие мыши пролетают над головой, потревоженные светом факелов, — вот цена военной безопасности хозяина этого замка.
По коридору идет Рабле, сопровождаемый бароном. Это старый человек на тощих ногах, на голове у него ржавый подшлемник. Слуги несут факелы.
— К черту! — громко говорит барон. — К черту! — и эхо скачет по переходам. — Умерла, значит, умерла, и надо хоронить… Эти скоты всегда увиливают от налогов.
— Ее нельзя хоронить, господин барон. Она жива.
— Уходите, святой отец, и не путайтесь в наши дела! Не то, клянусь богородицей, я брошу вас в подвал.
— Нет, господин барон… Не бросите. Вы вассал кардинала дю Белле, моего ближайшего друга, — говорит Рабле и идет к выходу.
— Ладно, я подожду немного, — говорит барон.
Сидит у гроба Рабле. Качается огонек в лампадке, и качается большая тень на стене. Дверь приоткрывается, и чье-то лицо заглядывает в комнату. Потом дверь снова захлопывается.
За дверью слышны голоса, шум.
Рабле прислушивается, голоса приближаются.
Дверь широко распахивается, и в комнату вваливается толпа крестьян.
Франсуа встает перед гробом, загораживая покойницу.
Один из крестьян идет к нему.
— Все сроки уже прошли. Вчера вы просили подождать еще один день, мы согласились, — он подходит к гробу, —
Но она мертвая, господин Рабле, и ее не оживить, — он кивает крестьянам: — Ну, люди, забирайте. Сегодня мы еще успеем.
И крестьяне идут к гробу.
Но Франсуа двигается на них.
— Вы не можете похоронить живого человека! — говорит он. — Я вам не дам.
— Да она не живая, господин Рабле, и вы не встревайте…
Рабле хватает палку, хочет замахнуться, но потом опускает руку.
— Дурачье! — с болью говорит он, — Мне она совсем чужая… я с ней сижу… Не троньте ее… все, что надо, я беру на себя.
Крестьяне молчат. И тогда один сказал громко:
— У, смутьян проклятый!
— Ну что ты кричишь? — сказал Рабле, — Я же не виноват, что ты трус.
— Лютые вы волки! Развелось вас на нашу погибель! Ты пришел и ушел, а нам здесь жить!
— Ты это жизнью называешь, рабская твоя душа?! — сказал Рабле.
