Романов слушал стук молотков, и на секунду он почувствовал себя героем фильма: утро перед казнью, он сидит на городской площади и ждет, пока достроят виселицу, на которой его, наконец, вздернут. Как самозванца, который присвоил то, что предназначалось другому.
Романов допил остатки горького кофе, аккуратно поставил стаканчик на перила ограждения и принялся ходить вдоль молотящих рабочих, стараясь дышать глубже. На поспешно воткнутых в землю стендах расцвели агитационные плакаты.
Перебирая в памяти всю цепочку последних событий, он снова и снова натыкался на темные провалы, и радость скорой победы сменялась привычным и вязким чувством неуверенности. Как вышло, что попросив для проверки сущий пустяк — должность проректора, он запустил вокруг себя какой-то сложный процесс, в результате которого где-то в глубине сдвинулись тектонические плиты и стал меняться ландшафт? Почему в этой пустыне, где с детства велись раскопки по поиску его таланта, не давшие ничего, кроме горсти пустого песка, внезапно появились оазисы, родники с чистой водой и города? Он не просил об этом здесь, не заказывал и не ждал, он думал только о пацанах. Почему его довольно скромные аналитические способности, усидчивость и упрямство вдруг приняли столь гигантские масштабы и превратились в настоящий дар, нечто гораздо большее, чем он сам.
Ответа не последовало. Романов уже заметил, что легкость мысли мгновенно исчезала, как только он подступался к вопросам о механизме исполнения желаний. О судьбе пацанов. А теперь еще и о стеклах. Любая попытка проанализировать и разложить по полочкам рассказ Семена заканчивалась зверской головной болью.
Романову пришлось смириться с тем, что некоторые вещи не поддаются его осмыслению, он привык к этим пустотам, как к дырке в зубе, которую страдалец постоянно ощупывает языком. Он не раз пробовал схитрить, заходил по касательной, издалека, пытался проникнуть в суть регистрации, систему бонусов и роль стекольного завода во всем этом, но становилось еще хуже. Он маялся, безуспешно пытаясь форсировать ход размышлений, сдавался и начинал мыслить привычным путем — гипотеза, еще одна гипотеза, версия, аргументы, и ему сразу становилось тоскливо. Как будто он покидал несущийся поезд и вынужден был тащиться пешком. Развилки и остановки, которые раньше лихо пролетали мимо и казались ему незначительными на логическом пути, теперь приходилось мучительно разглядывать во всех подробностях.
