En ce temps que j’ay dit devant,
Sur le Noël, morte saison,
Lorsque les loups vivent de vent,
Et qu’on se tient en sa maison
Pour le frimas, près du tison…
[2]Баллады Франсуа Вийона, нечаянно попавшие в руки Жана-Мишеля в этом ноябре, оказали на него действие, схожее с действием самого этого времени, серого, мрачного и по какой-то загадочной причине притягательного. Да, оно было по-настоящему мрачным и холодным, и у Жана-Мишеля мурашки бежали по коже, когда он шёл по парижским улицам, читая про себя отрывки из «Завещания» Вийона. Но в этом времени — и в этих стихах — было что-то ещё, самое главное, что и не давало Жану-Мишелю покоя, что он пока не мог осознать и назвать.
Это тревожило, как звон церковных колоколов в неурочное время. Это волновало даже сильнее, чем праздничные процессии или публичные казни. Это было нечто новое, чего прежде не встречалось в мире, — во всяком случае, в мире Жана-Мишеля.
* * *
Тучи нависли над землёй так низко, что казалоcь, скоро небо совсем придавит Париж своей тяжестью. Жан-Мишель не утерпел и дал почитать книгу Франсуа Вийона Полю, одному из своих университетских приятелей. Поль был высокий, тонкий, нескладный блондин с острым носом и веснушками. Он делал большие успехи в учёбе.
А теперь Поль вернул сборник Вийона Жану-Мишелю и разочарованно протянул:
— Ну нет, мой друг, это несерьёзно.
— Почему? Неужели ты не увидел, что это за стихи? Стихи необыкновенные, клянусь спасением души! — вспыхнул Жан-Мишель. — Готов спорить на что угодно, раньше ты не читал таких!
— Правильно, не читал и не собираюсь читать, — спокойно отозвался Поль. — Зачем мне это? Vita brevis, ars longa[3]. Человеческой жизни не хватит, чтобы прочитать то, что написано на латыни, на языке языков. А эти стихи — на французском, и мало того, на вульгарном французском. Тут ещё и жаргон… Этот жаргон и так проник везде и засорил речь даже учёных людей, я уже не говорю про школяров… Возможно, ты сейчас скажешь, что он безобиден, что это шутка или дань моде, — но я убеждён, что нам не пристало им пользоваться. Ну сам подумай, что мудрого и хорошего можно написать на простом французском, на этом наречии рыночных торговцев, солдат и разбойников? Нет, мой друг, я не хочу зря тратить время и пачкать свою душу недостойной речью — и тебе не советую.
— Ты ничего не понял, Поль, — с досадой ответил Жан-Мишель. — Дело именно в том, что они написаны на французском, на настоящем живом французском, и написаны превосходно! Оставь латынь, забудь про неё хотя бы на время! Нам давно пора освободиться от этих предрассудков. Вот мы с тобой сейчас разговариваем по-французски — так отчего же нам не читать стихи на этом языке? Презирать свой язык — всё равно что презирать свою мать!
