Лягушки квакали и теперь, но тонкую ткань их звуков разрывал на куски, подобно гигантским лязгающим ножницам, грохот танков на дороге.
Тетушка Бицо стояла в воротах, почти ослепшая и оглохшая от напряжения и грохота, поджидая мужа, которому давно уже пора было вернуться.
Но как только она услышала торопливые шаги двух мужчин, она подняла руки к груди и громко, с упреком выстрелила в них вопросом:
— Отец, это вы?
— А кто же еще? — прозвучал из темноты ответ.
— Так. Значит, вы вместе были?
— Конечно вместе. В военной комендатуре. Я только заикнулся, как они сразу же разыскали Андраша и привезли.
— А я? А мне ты почему ничего не передал? Почему не сказал, что сын жив-здоров, что ты его вызвал сюда, чтобы я здесь не выходила из себя целый день? А я тут стою, смотрю, жду, дрожу: вдруг он в реке утонул, или его в плен увезли, или деревом придавило. А он жив-живехонек и еще помогает любимому папаше бездельничать… А топор твой где? Дай-ка я погляжу — ты его не спутал с чужим? Ну ладно, твое счастье… А ты, муженек, тебя-то зачем вызывали в русскую комендатуру? Слышишь ты или нет, я тебя спрашиваю, чего молчишь?
— Подожди… все расскажу, дай в дом войти, — пробурчал старик Бицо. — Давай, мать, отойди, не загораживай ворота. От голода у нас с сыном совсем животы подвело.
— Так вам и надо! Зачем торчали там так долго? Еда готова, я-то порядок знаю. Только и делаешь, что кастрюлю то ставишь на огонь, то снимаешь. Так и мечешься весь вечер, как белка в колесе. А вы? Вам хоть бы что! Вам все бы болтаться да других покоя лишать. А сами же еще и недовольны: почему, мол, ужин к воротам на подносе не выношу…
Она бы еще стояла в воротах и говорила без остановки, бесконечно, не сходя с места, но Андраш, хотя он сначала и посмеялся над матерью, прямо-таки упиваясь ее речью и настойчивостью, не выдержал, и у него против воли вырвалось:
— Пусти-ка нас, мама, в дом. Или нам в него через огороды пробираться?
И сразу же пожалел о сказанном. Он с радостью забрал бы свои слова обратно, но, как и всегда, когда он, вместо того чтобы успокоить, мягко и терпеливо все разъяснить, просто осаживал свою мать, тон у него стал жестким, и он не смог заставить себя попросить прощения.
— Орать-то на мать ты умеешь, — грустно вздохнула тетушка Бицо. — Наплевать тебе на мои материнские страдания…
Она отошла в сторонку, пропустила их, закрыла ворота и проверила, надежен ли замок.
В низенькой уютной кухоньке было тепло, мягко светила керосиновая лампа под фарфоровым абажуром. Лампа была старомодная, на медной подставке, фарфор на абажуре — тоже времен монархии, испещренный тончайшими ниточками трещинок. Ее достали из кладовки по необходимости так как электричества еще не было, но она больше подходила к обстановке, подчеркивала теплую семейную атмосферу лучше, чем электрическая лампочка со своим все обнажающим светом, в котором предметы становились резкими и назойливыми.
