В настоящем — «пролетарское искусство» лишь ярлык для всего современного, в грядущем — преступление против гинекологии или жажда слепого стать проводником. Но есть еще третье применение для термина. Я говорю о стремлении создать искусство, обслуживающее политические или экономические интересы пролетариата. Вряд ли это служебное, прикладное мастерство можно назвать искусством. Средневековье кроме прекрасных эпических поэм оставило «профессиональные» рыцарские баллады. Мы в России имели не только Достоевского, но и Игоря Северянина или Арцыбашева, обслуживавших сонных тупых мещан. Великое искусство для всех: былины для т. н. буржуазного художника, Пушкин — для поэта-пролетария. Но ночные столики мюнхенских декораторов, но адюльтерные пьесы, но стихи о «шабли во льду»[158] только для буржуазного класса, для его прихоти и забавы. Если мы возьмем с точки музыки «Интернационал», если обратимся к «Мистерии-Буфф» Маяковского или к плакатам, пестреющим на улицах, мы увидим, что уже имеется служебное пролетарское «искусство», которое, конечно, умрет, не оставив следа, ибо не таит никаких иных устремлений, кроме газетной суетни или митингового крика. Потомки будут гореть, бунтовать и любить вместе с нами, читая Блока или Сологуба, но о пролетарской поэзии (в указанном сейчас смысле этого слова) упомянет лишь вскользь историк.
Звездная буря и фешенебельные гостиные
С алтарей и с кафедр долгие века говорили о сладчайшем смирении, но кто без страха мог припомнить непостижимый возглас Христа: «Огонь пришел Я низвесть на землю». Любовались ясными звездами, не слыша там, в небесах, диких песен несущихся миров. А из земной утробы, разбухая, прорастали бледные побеги ползучей плоти, разлученной с душой. Ныне земля переживает двойное чудо в одних свершениях, два лика единой эпохи.
На горы и долы, на алчущие города низведен вселенский огонь, опаливший души, закрутивший мирские толпы. Но чрево земли взалкало, отвергло дух и вечность, чудище, разметавшись в плотской истоме, обрывает звездный виноград и пользует солнце, как совершенную печь. Две враждующие стихии в современности, в ее сердце откормленный удав и пылающий голубь.
Это началось давно. Предчувствия томили Европу, мирно дремавшую на террасе кафе. Лейпцигский профессор, прочитав Достоевского, пугливо шептал: «Сумасшедший или пророк?» и уносил подальше из спальной опасный томик.
Какие-то испанцы резвились, бросая в небо, в короля, в своих жен бомбы. На пьяном корабле уплыл в Харрару к восторженным неграм мальчишка Рембо
