На французской земле русские не только учились — радовались и любили. На поля Шампани и Артуа занесены русские имена. Помню, у Фим, где теперь идут страшные бои, — кладбище «Иностранного легиона». Средь американских, испанских, скандинавских имен, средь имен искателей приключений и героев, — наши русские имена. Кто они — революционеры, художники, бродяги? Что им было дорого — стена Коммунаров, Лувр или парижские бульвары? Не все ли равно! Они отдали то, что мы все брали у Франции, и еще свою смертную любовь. Помню другое кладбище — русской бригады. Средь ольхи Шампани две березки и необычные греческие кресты. Теперь там немцы… Может, пали кресты, но их не забудут. И что бы ни было у нас, тех лет мы не забудем, ни мы, ни они…
А сейчас мы повторяем это слово «Франция», как имя возлюбленной. Велика сила любовных слов — это призыв и заклинание. На нашем костре, под оклики палача, мы заклинаем смерть, повторяя:
— Франция, la belle, la douce France!
Недавно футуристы обратились к советской власти с ходатайством об издании в миллионах экземпляров двух произведений, выявляющих дух русской революции: «Война и мир» Маяковского и «Стенька Разин» Каменского[125]. Меня сейчас мало интересует придворная психология, неизбежно приводящая иных поэтов в самые разнообразные передние. Но я боюсь, что г. Луначарский, поглощенный ныне государственным мешочничеством, на сей раз пропустит случай украсить и укрепить советское здание. Это будет прискорбно, ибо поэмы футуристов, действительно, ярко и правдиво отображают лик российского «социализма». «Война и мир» — хороша для лирического оправдания Брестского договора, а «Стенька Разин» должен быть издан в виде уступки левым эсерам и на предмет поддержания духа красноармейцев. Жаль, если катание на автомобилях и прочие забавы отвлекут должностных лиц от приятного и укрепляющего дух чтения.
О, конечно, не следует искать в этих книгах многоликой сущности революции. Ведь у нас был февраль и 18 июня[126], и вся трагедия юности, которая не может внять мудрости старцев и, закрыв глаза, пьет жадно из смертной чаши. Бог и дьявол встретились и в революции, как на всех лугах Вселенной. Не раз скрещивались на прифронтовых дорогах просветленные очи «смертников» с потупленными глазами дезертиров. И были еще встречи Кропоткина — с торопливым матросом[127], отстрадавшего подвига — с заботливой реквизицией. Все перемешалось. Были мартовские дни, когда Европа, затаив дыхание, взирала на расцветший пылающий куст, и были ноты Чичерина
