Распята плоть Франции, скорбит ее раздираемый дух. На полях Марны, на унылых военных кладбищах Шалона или Бельфора они всюду — кресты, кресты… И в «Бюллетене писателей» черные списки убитых поэтов, и в каждой пиренейской деревушке те же слова: «Из наших уж больше сорока…» У широкого шоссе близ Мо простой крест: «Здесь покоится лейтенант Шарль Пеги»[122]. Нежный и суровый поэт, он пал здесь, не перейдя дороги, зовя солдат вперед. И другие пошли, и другие тоже пали, и крест и молитва Пеги о всех:
Блаженны погибшие в великом бою
За четыре угла родимой земли!..
Да, великий поэт, он был нужен Франции и миру. Но разве не был им нужен маленький Ренэ, сын моей старой молочницы, над карточкой которого она теперь, сосчитав кувшины с молоком, тихо плачет? Все пошли и все пали, одни цветы, твои, Франция, твои, мир! И еще новые идут, и те, что в начале войны были четырнадцати летними ребятами, проходят в голубых шинелях, в касках…
Еще шире расплескался костер, на котором горит Франция. Вот он лижет ее сердце — мудрый и трепетный Париж. Прочли газету, томимся — неужто? Не только Франция на костре. Нет, на маленьком клочке «Святой земли» сжигают нашу радость и мудрость.
В весенний день бродил я по разрушенному Реймсу. Заходил в огромные винные погреба, куда перешла вся жизнь. В одном из них была школа. Маленькие девочки весело пели в угрюмых катакомбах:
Un oiseau voli-voletè…[123]
Около каждой лежала маска-противогаз, и на переменке, не понимая ужаса того, что делают, они примеряли маски: «Как весело, вроде Mardi Gras»[124]
Я видел собор — разбитые статуи, дыры в стенах, готовую рухнуть башню, смерть. В готических соборах изображение Последнего Суда всегда на западном фасаде. Я увидел: озолоченные последними лучами, — все было погружено в тень — пылали лица праведных и над ними сулящий перст Отца.
После, с шоссе, я глядел на город, над ним желтели дымы снарядов. Но я знал, что где-то под землей звонко поют дети, и что подняты еще вверх молящие руки собора. Пусть рухнут они, пусть задохнутся девочки-щебетуньи, — не погибнет, не может погибнуть Франция. Ибо кто хоть раз слышал эти детские песни, кто видел блаженные улыбки статуй, будет всю жизнь томиться в жажде их вернуть миру, воплотить, продлить. Цветочный сев развеется, падет в землю, но вновь в тысячах всходов воскреснет.
Легенда говорит, что, когда Жанна д’Арк стояла на костре, один солдат сказал: «Как она прекрасна», — и подложил уголь. О, нет, мы не любуемся мукой Франции. Мы с ней горим, и костер — один.
