Последнее десятилетие до войны — с его беспечностью и расточаемой сладостью жизни, с его нарастающим томлением и всеми юродствами — чем же оно было: забавой дряхлого старца или дикой прихотью беременной женщины? И дни войны, и дни революции, что это — страшные роды или смерть?
Придем же с этими неразрешимыми вопросами в мастерские художников, где, предвосхищая наши дни или только отражая их ритм, идет страшное созидание не то последних сумасшедших орнаментов готового рухнуть дома, не то фундамента иного, еще не видимого даже в творческом сне строения.
Пикассо в своей полосатой каскетке похож на юркого апаша, но, разглядев лицо, вы опознаете в нем мальчишку из Севильи, пугающего англичанок. Он низенький, худой, ловкий, а на лице оливкового цвета хитрая усмешка и очень большие грустные глаза. Он преувеличенно вежлив и никогда ни с кем не спорит, любит в кафе поговорить о марках ликеров или о полицейском романе, вместо друзей у него тьма собутыльников, а живет один со злой собакой, у которой волчьи глаза.
В его мастерской высится над всем старинное деревянное изображение Христа в человеческий рост.
Таких Христов можно найти в церквах Каталонии — в них выявились и любовь к безумной позе, и чрезмерный натурализм испанцев. Извивающееся тело, потоки крови, приделанные человеческие волосы и богатая золотая юбочка… Рядом с Христом целые взводы большеголовых негритянских божков. Вся огромная мастерская завалена холстами, написанными, начатыми, еще чистыми. Пикассо работает исступленно весь день, а часто и ночь. Он пишет на всем — на стене мастерской, на сигарном ящике, на завалявшемся картоне, будто не может видеть еще не закрашенного им места. Зловеще смотрят со стен изломанные скрипки, цветные квадраты, похожие на таинственные планы, рельефы из жести, бумаги, дерева и залитый кровью женственный Христос. А из больших окон видно Монпарнасское кладбище с правильными «улицами» и крышами серых однообразных могил.
В своих ранних произведениях Пикассо выявил весь «романтизм» своей души. Ах, его так пленяли и особенно длинные пальцы грековских кардиналов[101], и огни в дыму кафе!.. Он был далек душой от правдивого земной правдой Сезанна или от неистового, бурями смятенного Ван-Гога… В Пикассо, в юном севильце, восхищенном извечной грустью Парижа, быть может выявилась слегка отравленная душа Делакруа XX века. И, глядя на арлекинов с mi-careme[102] или музыкантов из притона, вспоминаешь томительный и вместе с тем сладостный сон на стене Лувра Гамлета Делакруа. У Пикассо не было веры, но лишь «мистика», вместо прозрения — странные сны, вместо молитвы — волнующий стих или звук. Заключенный во тьме, он будто касался кончиком пальцев невидимого свода. То была лишь юность Пикассо. Но недаром хитра усмешка тонких губ, и слишком разверсты его восточные глаза… Пикассо захотел приоткрыть дверь, превзойти себя, познать запретное. Вот почему вы так часто услышите: «Я люблю Пикассо, но только первого периода…»
